Русский символизм

Вл. Соловьев: идея о двух мирах 

Огромное влияние на русских символистов оказал философ и поэт Владимир Соловьев. В его учении было заложено идущее от древнегреческого Платона представление о существовании двух миров – здешнего, земного, и потустороннего, высшего, совершенного, вечного. Земная действительность – только отблеск, искаженное подобие верховного, запре­дельного мира, и человек – «связующее звено между божественным и природным миром». В своей мистической религиозно-философской прозе и в стихах Вл. Соловьев звал вырваться из-под власти вещественного и временного бытия к потустороннему – вечному и прекрасному миру. Эта идея о двух мирах – «двоемирие» – была глубоко усвоена символистами. [1]

Поэты-символисты серебряного века

• Владимир Соловьев (1853–1900)
• Иннокентий Анненский (1855–1909)
• Николай Минский (1855–1937)
• Федор Сологуб (1863–1927)
• Дмитрий Мережковский (1865–1941)
• Вячеслав Ив. Иванов (1866–1949)
• Константин Бальмонт (1867–1942)
• Зинаида Гиппиус (1869–1945)
• Валерий Брюсов (1873–1924)
• Юргис Балтрушайтис (1873–1944)
• Александр Добролюбов (1876–1945)
• Иван Коневской (1877–1901) - утонул в реке Аа в 23 года.
• Максимилиан Волошин (1877–1932)
• Андрей Белый (1880–1934) 
• Александр Блок (1880–1921)​​​
• Павел Флоренский (1882–1937) – арестован в ночь с 25 на 26.02.33. Расстрелян 8.12.37 под Ленинградом. Реабилитирован 5.05.58.
• Александр Тиняков Одинокий (1886–1934)

Стихи поэтов-символистов

Владимир Соловьев (1853–1900)

* * *
Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами –
Только отблеск, только тени
От незримого очами?

Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий –
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?

1892

* * *
Хоть мы навек незримыми цепями
Прикованы к нездешним берегам,
Но и в цепях должны свершить мы сами
Тот круг, что боги очертили нам.

Всё, что на волю высшую согласно,
Своею волей чуждую творит,
И под личиной вещества бесстрастной
Везде огонь божественный горит.

1875

* * *
Бескрылый дух, землею полоненный,
Себя забывший и забытый бог...
Один лишь сон – и снова, окрыленный,
Ты мчишься ввысь от суетных тревог.

Неясный луч знакомого блистанья,
Чуть слышный отзвук песни неземной,-
И прежний мир в немеркнущем сиянье
Встает опять пред чуткою душой.

Один лишь сон – и в тяжком пробужденье
Ты будешь ждать с томительной тоской
Вновь отблеска нездешнего виденья,
Вновь отзвука гармонии святой.

1883

ВИДЕНИЕ

Сочинено в состоянии натурального гипноза

По небу полуночи лодка плывёт,
А в лодке младенец кричит и зовёт.
Младенец, младенец, куда ты плывёшь?
О чём ты тоскуешь? Кого ты зовёшь?
Напрасно, напрасно! Никто не придёт...
А лодка, качаясь, всё дальше плывёт,
И звёзды мигают, и месяц большой
С улыбкою странной бежит за ладьей...
А тучи в лохмотьях томятся кругом...
Боюсь я, не кончится это добром!

1886

* * *
Какой тяжелый сон! В толпе немых видений,
Теснящихся и реющих кругом,
Напрасно я ищу той благодатной тени,
Что тронула меня своим крылом.

Но только уступлю напору злых сомнений,
Глухой тоской и ужасом объят, –
Вновь чую над собой крыло незримой тени,
Ее слова по-прежнему звучат.

Какой тяжелый сон! Толпа немых видений
Растет, растет и заграждает путь,
И еле слышится далекий голос тени:
«Не верь мгновенному, люби и не забудь».

1886

Поэзия серебряного века

 Иннокентий Анненский (1855–1909)

* * *
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды и повторяю имя...
Не потому, чтоб я Её любил.
А потому, что я томлюсь с другими.

И если мне в сомненье тяжело,
Я у Неё одной молю ответа,
Не потому, что от Неё светло,
А потому, что с Ней не надо света.

1901

ДОЧЬ ИАИРА

Слабы травы, белы плиты,
И звонит победно медь:
"Голубые льды разбиты,
И они должны сгореть!"

Точно кружит солнце, зимний
Долгий плен свой позабыв;
Только мне в пасхальном гимне
Смерти слышится призыв.

Ведь под снегом сердце билось,
Там тянулась жизни нить:
Ту алмазную застылость
Надо было разбудить...

Для чего ж с контуров нежной,
Непорочной красоты
Грубо сорван саван снежный,
Жечь зачем ее цветы?

Для чего так сине пламя,
Раскаленность так бела,
И, гудя, с колоколами
Слили звон колокола?

Тот, грехи подъявший мира,
Осушивший реки слез,
Так ли дочерь Иаира
Поднял некогда Христос?

Не мигнул фитиль горящий,
Не зазыбил ветер ткань...
Подошел Спаситель к спящей
И сказал ей тихо: "Встань".

1906

* Воскрешение дочери Иаира — библейский новозаветный эпизод; воскрешение Иисусом 12-летней единственной дочери правителя синагоги Иаира. (Мф. 9:18; Мк. 5:22; Лк. 8:41) — прим. ЧМГ

ПРИЗРАКИ

И бродят тени, и молят тени:
«Пусти, пусти!»
От этих лунных осеребрений
Куда ж уйти?

Зеленый призрак куста сирени
Прильнул к окну…
Уйдите, тени, оставьте, тени,
Со мной одну…

Она недвижна, она немая,
С следами слез,
С двумя кистями сиреней мая
В извивах кос…

Но и неслышным я верен пеням,
И как в бреду,
На гравий сада я по ступеням
За ней сойду.

О бледный призрак, скажи скорее
Мои вины,
Покуда стекла на галерее
Еще черны.

Цветы завянут, цветы обманны,
Но я, я — твой!
В тумане холод, в тумане раны
Перед зарей…

ТАМ

Ровно в полночь гонг унылый
Свёл их тени в чёрной зале,
Где белел Эрот бескрылый
Меж искусственных азалий.

Там, качаяся, лампады
Пламя трепетное лили,
Душным ладаном услады
Там кадили чаши лилий.

Тварь единая живая
Там тянула к брашну жало,
Там отрава огневая
В кубки медные бежала.

На оскала смех застылый
Тени ночи наползали,
Бесконечный и унылый
Длился ужин в чёрной зале.

Опубл. в 1904

 Николай Минский (1855–1937)

* * *
Она как полдень хороша,
Она загадочней полночи.
У ней не плакавшие очи
И не страдавшая душа. —

А мне, чья жизнь — борьба и горе,
По ней томиться суждено.
Так вечно плачущее море
В безмолвный берег влюблено.

1880-е годы

ДВА ПУТИ

Нет двух путей добра и зла,
Есть два пути добра.
Меня свобода привела
К распутью в час утра
И так сказала: две тропы,
Две правды, два добра —
Раздор и мука для толпы,
Для мудреца — игра.
То, что доныне средь людей
Грехом и злом слывет,
Есть лишь начало двух путей,
Их первый поворот.
Сулит единство бытия
Путь шумной суеты.
Другой безмолвен путь — суля
Единство пустоты.
Сулят и лгут — и к той же мгле
Приводят гробовой.
Ты — призрак Бога на земле,
Бог — призрак в небе твой.
Проклятье в том, что не дано
Единого пути.
Блаженство в том, что всё равно,
Каким путем идти.
Беспечно, как в прогулки час
Ступай тем и другим,
С людьми волнуясь и трудясь,
В душе невозмутим.
Их правду правдой отрицай,
Любовью жги любовь.
В душе меня лишь созерцай,
Лишь мне дары готовь.
Моей улыбкой мир согрей,
Поведай всем, о чем
С тобою первым из людей
Теперь шепчусь вдвоем.
Скажи, я светоч им зажгла
Неведомый вчера.
Нет двух путей добра и зла,
Есть два пути добра.

1901

* * *

Пред зарею
Приближается утро, но еще ночь.
(Исайя, гл. 21,12)

Не тревожься, недремлющий друг,
Если стало темнее вокруг,
Если гаснет звезда за звездою,
Если скрылась луна в облаках
И клубятся туманы в лугах.
Это стало темней — пред зарею...

Не пугайся, неопытный брат,
Что из нор своих гады спешат
Завладеть беззащитной землею,
Что бегут пауки, что, шипя,
На болоте проснулась змея:
Это гады бегут — пред зарею...

Не грусти, что во мраке ночном
Люди мертвым покоятся сном,
Что в безмолвии слышны порою
Только глупый напев петухов
Или злое ворчание псов.
Это — сон, это — лай пред зарею...

 Фёдор Сологуб (1863–1927)

* * *
Я – бог таинственного мира,
Весь мир в одних моих мечтах.
Не сотворю себе кумира
Ни на земле, ни в небесах.

Моей божественной природы
Я не открою никому.
Тружусь, как раб, а для свободы
Зову я ночь, покой и тьму.

28 октября 1896

* * *
Скучная лампа моя зажжена,
Снова глаза мои мучит она.

Господи, если я раб,
Если я беден и слаб,

Если мне вечно за этим столом
Скучным и скудным томиться трудом,

Дай мне в одну только ночь
Слабость мою превозмочь

И в совершенном созданьи одном
Чистым навеки зажечься огнем.

1898

* * *
Измотал я безумное тело,
Расточитель дарованных благ,
И стою у ночного предела,
Изнурен, беззащитен и наг.

И прошу я у милого бога,
Как никто никогда не просил:
- Подари мне еще хоть немного
Для земли утомительной сил.

Огорченья земные несносны,
Непосильны земные труды,
Но зато как пленительны весны,
Как прохладны объятья воды!

Как пылают багряные зори,
Как мечтает жасминовый куст,
Сколько ласки в лазоревом взоре
И в лобзании радостных уст!

И еще вожделенней лобзанья,
Ароматней жасминных кустов
Благодатная сила мечтанья
И певучая сладость стихов.

У тебя, милосердного бога,
Много славы, и света, и сил.
Дай мне жизни земной хоть немного,
Чтоб я новые песни сложил!

13 июня 1917 года, 
Княжино, под Костромой

* * *
«Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я — поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром, — над тобою, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном. В спутанной зависимости событий случайно всякое начало. Но лучше начать с того, что и в земных переживаниях прекрасно, или хотя бы только красиво и приятно. Прекрасны тело, молодость и весёлость в человеке, — прекрасны вода, свет и лето в природе.» (Творимая легенда, 1905-1912)

* * *
Я страшною мечтой томительно встревожен:
Быть может, этот мир, такой понятный мне,
Такой обильный мир, весь призрачен, весь ложен,
Быть может, это сон в могильной тишине.

И над моей томительной могилой
Иная жизнь шумит, и блещет, и цветет,
И ветер веет пыль на крест унылый,
И о покойнике красавица поет.

31 января 1895, 25 ноября 1901

 Дмитрий Мережковский (1865–1941)

* * *
«Без веры в божественное начало — нет на земле красоты, нет справедливости, нет поэзии, нет свободы». (О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы, 1892)

* * *
Устремляя наши очи
На бледнеющий восток,
Дети скорби, дети ночи,
Ждем, придет ли наш пророк.

Мы неведомое чуем,
И, с надеждою в сердцах,
Умирая, мы тоскуем
О несозданных мирах.

Дерзновенны наши речи,
Но на смерть осуждены
Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.

Погребенных воскресенье
И среди глубокой тьмы
Петуха ночное пенье,
Холод утра - это мы.

Мы - над бездною ступени,
Дети мрака, солнце ждем:
Свет увидим - и, как тени,
Мы в лучах его умрем.

1894

ОДИНОЧЕСТВО

Поверь мне: ─ люди не поймут
Твоей души до дна!..
Как полон влагою сосуд, ─
Она тоской полна.

Когда ты с другом плачешь, ─ знай:
Сумеешь, может быть,
Лишь две-три капли через край
Той чаши перелить.

Но вечно дремлет в тишине
Вдали от всех друзей, ─
Что там, на дне, на самом дне
Больной души твоей.

Чужое сердце ─ мир чужой,
И нет к нему пути!
В него и любящей душой
Не можем мы войти.

И что-то есть, что глубоко
Горит в твоих глазах,
И от меня - так далеко,
Как звезды в небесах...

В своей тюрьме, ─ в себе самом,
Ты, бедный человек,
В любви, и в дружбе, и во всем
Один, один навек!..

1890

* * *
Всё кончается смертью, всё кончается сном.
Буйных надежд истощил я отвагу...
Что-то устал я... Ну-ка прилягу...
Всё кончается смертью, всё кончается сном.

Гроб — колыбель... теперь и потом...
Было и будет, будет и было...
Сердце любило, сердце забыло...
Всё кончается смертью, всё кончается сном.

ДА НЕ БУДЕТ

Надежды нет, и нет боязни.
Наполнен кубок через край.
Твое прощенье — хуже казни,
Судьба. Казни меня, прощай.

* * *
Всему я рад, всему покорен.
В ночи последний замер плач.
Мой путь, как ход подземный, чёрен —
И там, где выход, ждет палач.

 Вячеслав Иванов (1866–1949)

ВЕЧНОСТЬ И МИГ

Играет луч, на гранях гор алея;
Лучится дум крылатая беспечность...
Не кровью ль истекает сердце, млея?..

Мгновенью ль улыбнулась, рдея, Вечность?
Лобзаньем ли прильнуло к ней Мгновенье?..
Но всходит выше роковая млечность.

Пугливый дух приник в благоговенье:
Гость бледный входит в льдистый дом к Бессмертью,
И синей мглой в снегах легло Забвенье...
Молчанье! Вечность там, одна со Смертью!

ЗЕРКАЛО ГЕКАТЫ

Лунная мгла мне мила,
Не серебро и не белые платы:
Сладко глядеть в зеркала
Смутной Гекаты.

Видеть весь дол я могу
В пепельном зареве томной лампады.
Мнится: на каждом лугу —
В кладезях клады...

Лунную тусклость люблю:
В ней невозможное стало возможным.
Очерки все уловлю
В свете тревожном,—

Но не узнаю вещей,
Словно мерцают в них тайные руды,
Словно с нетленных мощей
Подняты спуды.

Снято, чем солнечный глаз
Их облачал многоцветно и слепо.
Тлеет душа, как алмаз
В сумраке склепа.

Вижу, как злато горит
Грудой огня в замурованном своде;
Знаю, что ключ говорит
Горной породе...

Бледный затеплив ночник,
Зеркалом черным глухого агата
Так вызывает двойник
Мира — Геката.

УСТА ЗАРИ

Как уста, заря багряная горит:
Тайна нежная безмолвьем говорит.
Слышишь слова золотого вещий мед?—
Солнце в огненном безмолвии встает!

Дан устам твоим зари румяный цвет,
Чтоб уста твои родили слово — свет.
Их завесой заревою затвори:
Только золотом и медом говори.

ЛЮБОВЬ

Мы - два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы - два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела!

Мы - два коня, чьи держит удила
Одна рука,- язвит их шпора;
Два ока мы единственного взора,
Мечты одной два трепетных крыла.

Мы - двух теней скорбящая чета
Над мрамором божественного гроба,
Где древняя почиет Красота.

Единых тайн двугласные уста,
Себе самим мы - Сфинкс единой оба.
Мы - две руки единого креста.

1901

 Константин Бальмонт (1867–1942)

СОНЕТ

Когда луна сверкнет во мгле ночной
Своим серпом, блистательным и нежным,
Моя душа стремится в мир иной,
Пленяясь всем далеким, всем безбрежным.

К лесам, к горам, к вершинам белоснежным
Я мчусь в мечтах; как будто дух больной,
Я бодрствую над миром безмятежным,
И сладко плачу, и дышу - луной.

Впиваю это бледное сиянье,
Как эльф, качаюсь в сетке из лучей,
Я слушаю, как говорит молчанье.
Людей родных мне далеко страданье,
Чужда мне вся земля с борьбой своей,
Я - облачко, я - ветерка дыханье.

1894

* * *
Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.

И чем выше я шел, тем ясней рисовалисль,
Тем ясней рисовались очертанья вдали,
И какие-то звуки вдали раздавались,
Вкруг меня раздавались от Небес и Земли.

Чем я выше всходил, тем светлее сверкали,
Тем светлее сверкали выси дремлющих гор,
И сияньем прощальным как будто ласкали,
Словно нежно ласкали отуманенный взор.

И внизу подо мною уж ночь наступила,
Уже ночь наступила для уснувшей Земли,
Для меня же блистало дневное светило,
Огневое светило догорало вдали.

Я узнал, как ловить уходящие тени,
Уходящие тени потускневшего дня,
И все выше я шел, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.

1894

* * *
Я не знаю мудрости, годной для для других,
Только мимолетности я влагаю в стих.
В каждой мимолетности вижу я миры,
Полные изменчивой радужной игры...

... Не кляните, мудрые. Что вам до меня?
Я ведь только облачко, полное огня.
Я ведь только облачко. Видите: плыву.
И зову мечтателей... Вас я не зову!

1902

ВСТРЕЧА

Сон жуткий пережил вчера я наяву.
По улице я шёл — один, не я всегдашний,
Лишь тело, труп меня, что телом я зову.
Тюрьма передо мной своей грозилась башней.

И вот навстречу мне идёт моя душа,
Такая же, как я, до грани совпаденья.
Так прямо на меня, упорно, не спеша,
С решением немым жестокого виденья.

Мой труп упрямо шёл. Был труден каждый шаг.
Но встреча этих двух сближалась неуклонно.
Как будто в зеркале, вот — я, но я — мой враг.
Идём. Тюрьма молчит. Враждебна высь, бездонна.

Всё ближе, ближе мы. Бледнею я и он.
И вдруг нас больше нет. Миг ужаса. Миг встречи.
Ум вброшен в темноту. На башне тихий звон.
Кому-то целый мир, упав, налёг на плечи!

1906

* * *
«В этом мире, играя в день и ночь, мы сливаем два в одно, мы всегда  превращаем двойственность в единство, сцепляющее своею мыслью, творческим ее прикосновением, несколько струн мы соединяем в один звучащий инструмент, два великие извечные пути расхождения мы сливаем в одно устремление, как два отдельные стиха, поцеловавшись в рифме, соединяются в одну неразрывную звучность.» [Поэзия как волшебство, 1915]

* * *
«Поэзия есть внутренняя Музыка, внешне выраженная размерною речью. Как вся внушающая красота морского гула заключается в размерности прибоя и прилива, в правильном ладе звуковых сил, пришедших из безгласности внутренних глубин, и в смене этой правильности своенравными переплесками, так стих, идущий за стихом, струи-строки, встречающиеся в переплеске рифм, говорят душе не только прямым смыслом непосредственной своей музыки, но и тайным напоминанием ей о том, что эта звуковая смена прилива и отлива взята нами из довременных ритмов Миротворчества. Стих напоминает человеку о том, что он бессмертный сын Солнца и Океана.» [ Поэзия как волшебство, 1915 ]

 Зинаида Гиппиус (1869–1945)

НАДПИСЬ НА КНИГЕ

Мне мило отвлеченное:
Им жизнь я создаю...
Я все уединенное,
Неявное люблю.

Я — раб моих таинственных,
Необычайных снов...
Но для речей единственных
Не знаю здешних слов...

1896

ВМЕСТЕ

Я чту Высокого,
Его завет.
Для одинокого -
Победы нет.
Но путь единственный
Душе открыт,
И зов таинственный,
Как клич воинственный,
Звучит, звучит...
Господь прозрение
Нам ныне дал;
Для достижения -
Дорогу тесную,
Пусть дерзновенную,
Но неизменную,
Одну,- совместную -
Он указал.

1902

* * *
Окно мое высоко над землею,
Высоко над землею.
Я вижу только небо
с вечернею зарею, -
С вечернею зарею.

И небо кажется пустым и бледным,
Таким пустым и бледным...
Оно не сжалится над сердцем бедным,
Над моим сердцем бедным.

Увы, в печали безумной я умираю,
Я умираю,
Стремлюсь к тому, чего я не знаю,
Не знаю...

И это желание не знаю откуда,
Пришло откуда,
Но сердце хочет и просит чуда,
Чуда!

О, пусть будет то, чего не бывает,
Никогда не бывает:
Мне бледное небо чудес обещает,
Оно обещает,

Но плачу без слез о неверном обете,
О неверном обете...
Мне нужно то, чего нет на свете,
Чего нет на свете.

1893

БЕЛАЯ ОДЕЖДА

Побеждающему Я дам белые одежды.
Апокалипсис

Он испытует — отдалением,
Я принимаю испытание.
Я принимаю со смирением
Его любовь, — Его молчание.

И чем мольба моя безгласнее —
Тем неотступней, непрерывнее,
И ожидание — прекраснее,
Союз грядущий — неразрывнее.

Времен и сроков я не ведаю,
В Его руке Его создание...
Но победить — Его победою —
Хочу последнее страдание.

И отдаю я душу смелую
Мое страданье Сотворившему.
Сказал Господь: «Одежду белую
Я посылаю — победившему».

1902

 Валерий Брюсов (1873–1924)

* * *
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета:
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее - область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.

Юноша бледный со взором смущенным!
Если ты примешь моих три завета,
Молча паду я бойцом побежденным,
Зная, что в мире оставлю поэта.

15 июля 1896

* * *
Придут дни последних запустений,
Земные силы оскудеют вдруг;
Уйдут остатки жалких поколений
К теплу и солнцу, на далекий Юг.

А наши башни, города, твердыни
Постигнет голос Страшного суда,
Победный свет не заблестит в пустыне,
В ней не взгремят по рельсам поезда.

В плюще померкнут зодчего затеи,
Исчезнут камни под ковром травы,
На площадях плодиться буду змеи,
В дворцовых залах поселятся львы.

Но в эти дни последних запустений
Возникнет — знаю!- меж людей смельчак.
Он потревожит гордый сон строений,
Нарушит светом их безмолвный мрак.

На мшистых улицах заслышат звери
Людскую поступь в ясной тишине,
В домах застонут, растворяясь, двери,
Ряд изваяний встанет при огне.

Прочтя названья торжищ и святилищ,
Узнав по надписям за ликом лик,
Пришлец проникнет в глубь книгохранилищ,
Откроет тайны древних, наших книг.

И дни и ночи будет он в тревоге
Впивать вещанья, скрытые в пыли,
Исканья истины, мечты о боге,
И песни — гимны сладостям земли.

Желанный друг неведомых столетий!
Ты весь дрожишь, ты потрясен былым!
Внемли же мне, о, слушай строки эти:
Я был, я мыслил, я прошел как дым…

1899

* * *
— Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты там строишь? кому?
— Эй, не мешай нам, мы заняты делом,
Строим мы, строим тюрьму.
— Каменщик, каменщик с верной лопатой,
Кто же в ней будет рыдать?
— Верно, не ты и не твой брат, богатый.
Незачем вам воровать.
— Каменщик, каменщик, долгие ночи
Кто ж проведет в ней без сна?
— Может быть, сын мой, такой же рабочий
Тем наша доли полна.
— Каменщик, каменщик, вспомнит, пожалуй.
Тех он, кто нес кирпичи!
— Эй, берегись! под лесами не балуй...
Знаем все сами, молчи!

16 июля 1901

SED NON SATIATUS

Что же мне делать, когда не пресыщен
Я - этой жизнью хмельной!
Что же мне делать, когда не пресыщен
Я - вечно юной весной!
Что же мне делать, когда не пресыщен
Я - высотой, глубиной!
Что же мне делать, когда не пресыщен
Я - тайной муки страстной!

Вновь я хочу все изведать, что было...
Трепеты, сердце, готовь!
Вновь я хочу все изведать, что было:
Ужас, и скорбь, и любовь!
Вновь я хочу все изведать, что было,
Все, что сжигало мне кровь!
Вновь я хочу все изведать, что было,
И - чего не было - вновь!

Руки несытые я простираю
К солнцу и в сумрак опять!
Руки несытые я простираю
К струнам: им должно звучать!
Руки несытые я простираю,
Чтобы весь мир осязать!
Руки несытые я простираю -
Милое тело обнять!

* Но не утоленный (лат.)

14 августа 1912

***
Что же такое искусство? ... Искусство ─ то, что в других областях мы называем откровением. Создания искусства ─ это приотворенные двери в Вечность. Явления мира, как они открываются нам во вселенной ─ растянутые в пространстве, текущие во времени, подчиненные закону причинности, подлежат изучению методами науки, рассудком. (Ключи тайн, 1904)

***
Все мы живем в вечности. Те вопросы бытия, разрешить которые может искусство, — никогда не перестают быть злободневными. Искусство, может быть, величайшая сила, которой владеет человечество. В то время как все ломы науки, все топоры общественной жизни не в состоянии разломать дверей и стен, замыкающих нас, — искусство таит в себе страшный динамит, который сокрушит эти стены, более того — оно есть тот сезам, от которого эти двери растворятся сами. Пусть же современные художники сознательно куют свои создания в виде ключей тайн, в виде мистических ключей, растворяющих человечеству двери из его «голубой тюрьмы» к вечной свободе. (Ключи тайн, 1904)

 Юргис Балтрушайтис (1873–1944)

* * *
Вся мысль моя - тоска по тайне звездной...
Вся жизнь моя - стояние над бездной...

Одна загадка - гром и тишина,
И сонная беспечность и тревога,

И малый злак, и в синих высях Бога
Ночных светил живые письмена...

Не дивно ли, что, чередуясь, дремлет
В цветке зерно, в зерне - опять расцвет,

Что некий круг связующий объемлет
Простор вещей, которым меры нет!

Вся наша мысль - как некий сон бесцельный...
Вся наша жизнь - лишь трепет беспредельный...

За мигом миг в таинственную нить
Власть Вечности, бесстрастная, свивает,

И горько слеп, кто сумрачно дерзает,
Кто хочет смерть от жизни отличить...

Какая боль, что грозный храм вселенной
Сокрыт от нас великой пеленой,

Что скорбно мы, в своей тоске бессменной,
Стоим века у двери роковой!

1904

ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

Текут, текут песчинки,
В угоду бытию,
Крестины и поминки
Вплетая в нить свою...

Упорен бег их серый,
Один, что свет, что мгла —
Судьба для горькой меры
Струю их пролила...

И в смене дня и ночи,
Скользя, не может нить
Ни сделать боль короче,
Ни сладкий миг продлить...

И каждый, кто со страхом,
С тоской, на жизнь глядит,
Дрожа нам зыбким прахом,
За убылью следит, —

Следит за нитью тонкой,
Тоской и страхом жив,
Над малою воронкой
Дыханье затаив!

1911

AVE, CRUX

Брось свой кров, очаг свой малый,
Сон в тоскующей груди,
И громады скал на скалы
В высь немую громозди...

Божий мир еще не создан,
Недостроен божий храм,—
Только серый камень роздан,
Только мощь дана рукам.

Роя путь к твердыне горной,
Рви гранит, равняй холмы,—
Озари свой мрак упорный
Искрой, вырванной из тьмы...

Пусть взлелеет сны живые
Отблеск творческой мечты,
И чрез бездны роковые
Перекинутся мосты...

Лишь свершая долг суровый,
В миры лени, праздной лжи,
Ты расширишь гранью новой
Вековые рубежи...

Лишь предав свой дух терпенью,
Им оправдан и спасен,
Будешь малою ступенью
В темной лестнице времен...

* Ave, crux! — Славься, крест.

ДЕТСКИЕ СТРАХИ

В нашем доме нет затишья…
Жутко в сумраке ночном,
Все тужит забота мышья,
Мир не весь окован сном.

Кто-то шарит, роет, гложет,
Бродит, крадется в тиши,
Отгоняет и тревожит
Сладкий, краткий мир души!

Чем-то стукнул ненароком,
Что-то грузно уронил…
В нашем доме одиноком
Бродят выходцы могил.

Всюду вздохи ― всюду тени,
Шепот, топот, звон копыт…
Распахнулись окна в сени,
И неплотно вход закрыт…

Вражьей силе нет преграды…
Черным зевом дышит мгла,
И колеблет свет лампады
Взмах незримого крыла…

1906

 Александр Добролюбов (1876–1945)

«…самый дерзкий из ранних декадентов-жизнестроителей: держался как жрец, курил опиум, жил в чёрной комнате и т. д.; потом ушел «в народ», основал секту «добролюбовцев»; под конец жизни почти разучился грамотно писать, хотя ещё в 1930-х годах, всеми забытый, делал попытки печататься.» [ Русский стих начала XX века в комментариях / Гаспаров М.Л., 2001 ]

ПРОШЕДШЕЕ, НАСТОЯЩЕЕ И ГРЯДУЩЕЕ

Вы идете своею тропинкой,
Разделяя собою две пропасти,
Пропасть прошедшего и пропасть грядущего,
Непрерывно убегающие от вас
И вечно чуждые вам.

Вы ступаете только там, где ступаете;
Ваша жизнь только там, где мгновение,
Где преходящее, где все убегает, где нет ничего!
Но старайтесь быть мудрым и радостным:
Наслаждайтесь небытием бытия.

И бойтесь мечтаний о чуждом:
Воспоминание осталось в лесной глубине,
И да не сияет оно перед вами
Назойливым светлым жилищем,
Навеки затерянным, навеки родным...

Пусть живет настоящее сильно
И торжествует в трезвой красе!
Но да будет ослепительней трезвости
Молодого грядущего даль!
И не бойтесь подобных мечтаний!

Там я слышу звуки военных рогов!
Вижу чей-то безрадостный взор!
Там, быть может, воскреснет и воля моя
И проявит всесилье свое!
Там желает и ожидает она воплощений своих.

SOLO

Она угасла, потому что настала зима. Она угасла, потому что устали крылья.
Горькое, непонятное заблуждение! Смешное недоумение ребенка!
Они думают, что она вечна. Они верят в ее бессмертие.
Горькое, непонятное заблуждение! Смешное недоумение ребенка!
Я не пришел будить тебя. Я не пришел звать тебя.
Тяжела могильная плита. Еще тяжелее веки умершего.
Ты знаешь, что вянут молодые березы. Ты знаешь, что листья засохшие шепчутся с ветром.
Тяжела могильная плита. Еще тяжелее веки умершего.

* * *
Посвящается Я. И. Эрлиху

Встал ли я ночью? утром ли встал?
Свечи задуть иль зажечь приказал?
С кем говорил я? один ли молчал?
Что собирал? что потерял?
- Где улыбнулись? Кто зарыдал?

Где? на равнине? иль в горной стране?
Отрок ли я, иль звезда в вышине?
Вспомнил ли что иль забыл в полусне?
Я ль над цветком, иль могила на мне?
Я ли весна, иль грущу о весне?

Воды ль струятся? кипит ли вино?
Все ли различно? все ли одно?
Я ль в поле темном? я ль поле темно?
Отрок ли я? или умер давно?
- Все пожелал? или все суждено?

1900

 Иван Коневской (1877–1901)

В 23 года утонул в реке Аа (в центре Латвии). Его могила стала местом паломничества поэтов-символистов, своего рода поэтическим урочищем для ищущих идеальный мир.

РОСТ И ОТРАДА

В полуязыческой он рос семье
И с детства свято чтил устав природы.
Не принял веры в ранние он годы:
К нам выплыл он пытателем в ладье.

И вот однажды, лежа в забытье
Под деревом, в беспечный миг свободы,
Постиг он жизни детской хороводы
И стрекозы благое бытие.

«Ты, стрекоза, гласил он: век свой пела.
Смеяться, петь всю жизнь — да, это — дело
И подвиг даже... после ж — вечный сон».

А солнце между тем ему палило
Венец кудрей, суровый свет свой лило
В отважный ум — и наслаждался он.

20 августа 1896
Михайловское

ОБЕТОВАНИЕ

Из туманов и топей мшистых
Мы когда-нибудь да умчимся
За края морей золотистых,
Где давно уж в мечтах кружимся.

Наглядимся на тамарисы,
Разбежимся по странным взморьям,
А потом проникнем в край лысый,
К незапамятным плоскогорьям.

Что в тех странах свершится с нами,
На безвестных лугах Памира,
Заодно с волшебными снами,
В праотчизне людского мира?

Обретем ли родник гремучий,
Где впервые жизнь закипела,
Где, под шорох кедров дремучий,
Няня рода людского пела?

Нет, змея, вся в бронзе узорной,
Из-под трав суровых восстанет,
Потрясет главой непокорной
И на нас внимательно взглянет.

Мы прильнем к ее кольцам гибким
И за ней поплывем без страха,
Вниз по травам крупным и зыбким
На волне воздушного взмаха.

Будет пышно гордиться небо
Глубиной и ширью лазури,
Но оно — не наша потреба:
Мы вручились мудрой лемуре.

1898

 Максимилиан Волошин (1877–1932)

* * *
Подыши ещё немного
Тяжким воздухом земным,
Бедный, слабый воин Бога,
Странно-зыблемый, как дым. 

Что Творцу твои страданья!
Кратче мига — сотни лет.
Вот — одно воспоминанье,
Вот и памяти уж нет.  

Страсти те же, что и ныне...
Кто-то любит пламя зорь...
Приближаяся к кончине,
Ты с Творцом твоим не спорь.  

Бедный, слабый воин Бога,
Весь истаявший, как дым,
Подыши ещё немного
Тяжким воздухом земным.

17 (30) июля 1927 года

* * *
И было так, как будто жизни звенья
Уж были порваны... успокоенье
Глубокое... и медленный отлив
Всех дум, всех сил... Я сознавал, что жив,
Лишь по дыханью трав и повилики.
Восход Луны встречали чаек клики...
А я тонул в холодном лунном сне,
В мерцающей лучистой глубине,
И на меня из влажной бездны плыли
Дожди комет, потоки звездной пыли...

5 июля 1913

* * *
Тесен мой мир. Он замкнулся в кольцо.
Вечность лишь изредка блещет зарницами.
Время порывисто дует в лицо.
Годы несутся огромными птицами.

Клочья тумана - вблизи...вдалеке...
Быстро текут очертанья.
Лампу Психеи несу я в руке -
Синее пламя познанья.

В безднах скрывается новое дно.
Формы и мысли смесились.
Все мы уж умерли где - то давно...
Все мы еще не родились.

15 июня 1904

РОССИЯ
Поэма (отрывок)

Закон самодержавия таков:
Чем царь добрей, тем больше льется крови.
А всех добрей был Николай Второй,
Зиявший непристойной пустотою
В сосредоточьи гения Петра.
Санкт-Петербург был скроен исполином,
Размах столицы был не по плечу
Тому, кто стер блистательное имя.
Как медиум, опорожнив сосуд
Своей души, притягивает нежить -
И пляшет стол, и щелкает стена, -
Так хлынула вся бестолочь России
В пустой сквозняк последнего царя:
Желвак От-Цу, Ходынка и Цусима,
Филипп, Папюс, Гапонов ход, Азеф...
Тень Александра Третьего из гроба
Заезжий вызывает некромант,
Царице примеряют от бесплодья
В Сарове чудотворные штаны.
Она, как немка, честно верит в мощи,
В юродивых и в преданный народ.
И вот со дна самой крестьянской гущи -
Из тех же недр, откуда Пугачев, -
Рыжебородый, с оморошным взглядом -
Идет Распутин в государев дом,
Чтоб честь двора, и церкви, и царицы
В грязь затоптать мужицким сапогом
И до низов ославить власть цареву.
И всё быстрей, всё круче чертогон...
В Юсуповском дворце на Мойке -  Старец,
С отравленным пирожным в животе,
Простреленный, грозит убийце пальцем:
«Феликс, Феликс! царице всё скажу...»

Раздутая войною до отказа,
Россия расседается, и год
Солдатчина гуляет на просторе...
И где-то на Урале средь лесов
Латышские солдаты и мадьяры
Расстреливают царскую семью
В сумятице поспешных отступлений:
Царевич на руках царя, одна
Царевна мечется, подушкой прикрываясь,
Царица выпрямилась у стены...
Потом их жгут и зарывают пепел.
Всё кончено. Петровский замкнут круг.

1924

Дом поэта

Дверь отперта. Переступи порог.
Мой дом раскрыт навстречу всех дорог.
В прохладных кельях, беленных известкой,
Вздыхает ветр, живет глухой раскат
Волны, взмывающей на берег плоский,
Полынный дух и жесткий треск цикад.
А за окном расплавленное море
Горит парчой в лазоревом просторе.
Окрестные холмы вызорены
Колючим солнцем. Серебро полыни
На шиферных окалинах пустыни
Торчит вихром косматой седины.
Земля могил, молитв и медитаций —
Она у дома вырастила мне
Скупой посев айлантов и акаций
В ограде тамарисков. В глубине
За их листвой, разодранной ветрами,
Скалистых гор зубчатый окоем
Замкнул залив Алкеевым стихом,
Асимметрично-строгими строфами.
Здесь стык хребтов Кавказа и Балкан,
И побережьям этих скудных стран
Великий пафос лирики завещан
С первоначальных дней, когда вулкан
Метал огонь из недр глубинных трещин
И дымный факел в небе потрясал.
Вон там — за профилем прибрежных скал,
Запечатлевшим некое подобье
(Мой лоб, мой нос, ощечье и подлобье),
Как рухнувший готический собор,
Торчащий непокорными зубцами,
Как сказочный базальтовый костер,
Широко вздувший каменное пламя, —
Из сизой мглы, над морем вдалеке
Встает стена... Но сказ о Карадаге
Не выцветить ни кистью на бумаге,
Не высловить на скудном языке.
Я много видел. Дивам мирозданья
Картинами и словом отдал дань...
Но грудь узка для этого дыханья,
Для этих слов тесна моя гортань.
Заклепаны клокочущие пасти.
В остывших недрах мрак и тишина.
Но спазмами и судорогой страсти
Здесь вся земля от века сведена.
И та же страсть и тот же мрачный гений
В борьбе племен и в смене поколений.
Доселе грезят берега мои
Смоленые ахейские ладьи,
И мертвых кличет голос Одиссея,
И киммерийская глухая мгла
На всех путях и долах залегла,
Провалами беспамятства чернея.
Наносы рек на сажень глубины
Насыщены камнями, черепками,
Могильниками, пеплом, костяками.
В одно русло дождями сметены
И грубые обжиги неолита,
И скорлупа милетских тонких ваз,
И позвонки каких-то пришлых рас,
Чей облик стерт, а имя позабыто.
Сарматский меч и скифская стрела,
Ольвийский герб, слезница из стекла,
Татарский глёт зеленовато-бусый
Соседствуют с венецианской бусой.
А в кладке стен кордонного поста
Среди булыжников оцепенели
Узорная арабская плита
И угол византийской капители.
Каких последов в этой почве нет
Для археолога и нумизмата —
От римских блях и эллинских монет
До пуговицы русского солдата.
Здесь, в этих складках моря и земли,
Людских культур не просыхала плесень —
Простор столетий был для жизни тесен,
Покамест мы — Россия — не пришли.
За полтораста лет — с Екатерины —
Мы вытоптали мусульманский рай,
Свели леса, размыкали руины,
Расхитили и разорили край.
Осиротелые зияют сакли;
По скатам выкорчеваны сады.
Народ ушел. Источники иссякли.
Нет в море рыб. В фонтанах нет воды.
Но скорбный лик оцепенелой маски
Идет к холмам Гомеровой страны,
И патетически обнажены
Ее хребты и мускулы и связки.
Но тени тех, кого здесь звал Улисс,
Опять вином и кровью напились
В недавние трагические годы.
Усобица и голод и война,
Крестя мечом и пламенем народы,
Весь древний Ужас подняли со дна.
В те дни мой дом — слепой и запустелый —
Хранил права убежища, как храм,
И растворялся только беглецам,
Скрывавшимся от петли и расстрела.
И красный вождь, и белый офицер —
Фанатики непримиримых вер —
Искали здесь под кровлею поэта
Убежища, защиты и совета.
Я ж делал всё, чтоб братьям помешать
Себя — губить, друг друга — истреблять,
И сам читал — в одном столбце с другими
В кровавых списках собственное имя.
Но в эти дни доносов и тревог
Счастливый жребий дом мой не оставил:
Ни власть не отняла, ни враг не сжег,
Не предал друг, грабитель не ограбил.
Утихла буря. Догорел пожар.
Я принял жизнь и этот дом как дар
Нечаянный — мне вверенный судьбою,
Как знак, что я усыновлен землею.
Всей грудью к морю, прямо на восток,
Обращена, как церковь, мастерская,
И снова человеческий поток
Сквозь дверь ее течет, не иссякая.

Войди, мой гость: стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога...
Со дна веков тебя приветит строго
Огромный лик царицы Таиах.
Мой кров — убог. И времена — суровы.
Но полки книг возносятся стеной.
Тут по ночам беседуют со мной
Историки, поэты, богословы.
И здесь — их голос, властный, как орган,
Глухую речь и самый тихий шепот
Не заглушит ни зимний ураган,
Ни грохот волн, ни Понта мрачный ропот.
Мои ж уста давно замкнуты... Пусть!
Почетней быть твердимым наизусть
И списываться тайно и украдкой,
При жизни быть не книгой, а тетрадкой.
И ты, и я — мы все имели честь
"Мир посетить в минуты роковые"
И стать грустней и зорче, чем мы есть.
Я не изгой, а пасынок России.
Я в эти дни ее немой укор.
И сам избрал пустынный сей затвор
Землею добровольного изгнанья,
Чтоб в годы лжи, паденья и разрух
В уединеньи выплавить свой дух
И выстрадать великое познанье.
Пойми простой урок моей земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Так минет всё — Европа и Россия.
Гражданских смут горючая стихия
Развеется... Расставит новый век
В житейских заводях иные мрежи...
Ветшают дни, проходит человек.
Но небо и земля — извечно те же.
Поэтому живи текущим днем.
Благослови свой синий окоем.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далекий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

25 декабря 1926-го

 Андрей Белый (1880–1934) 

«АНТРОПОСОФИИ (ИЗ РОДНИКОВ ПРОГОВОРИВШЕЙ НОЧИ...)»

Из родников проговорившей ночи
В моем окне
Нежданные, мерцающие очи
Восходят мне.

Блистает луч из звездной рукояти,
Как резвый меч;
Мой бедный ум к ногам смущенных братии
Слетает с плеч.

Я – обезглавлен в набежавшем свете
Лучистых глаз
Меж нами – Он, Неузнанный и Третий:
Не бойтесь нас.

Мы – вспыхнули, но для земли – погасли.
Мы – тихий стих.
Мы – образуем солнечные ясли.
Младенец – в них.

Слепую мглу бунтующей стихии
Преобрази.
Я не боюсь: влекут, Христософия,
Твои стези.

Ты снилась мне, светясь… когда-то, где-то…
Сестра моя!
Люблю Тебя: Ты – персикова цвета
Цветущая заря.

Как вешний вихрь, гласят неумолимо –
Гласят в голубизне –
Твои слова, пронесшиеся мимо,
Но сказанные мне.

В свои глаза – сплошные синероды
Меня возьми;
Минувшие, глаголющие годы
Мои уйми.

В Твоих глазах блистают: воды, суши,
Бросаюсь в них:
Из глаз Твоих я просияю в души,
Как тихий стих.

И сердце – обезумевшая птица –
В немой мольбе
Пусть из груди – разорванной темницы –
Летит к Тебе.

Мы – вспыхнувшие, вспыхнувшие дети –
В нежданный час:
Меж нами – Он, Неузнанный и Третий:
Не бойтесь нас!

март 1918 года, Москва

ИЗГНАННИК

М. И. Сизову

Покинув город, мглой объятый,
Пугаюсь шума я и грохота.
Еще вдали гремят раскаты
Насмешливого, злого хохота.

Там я года твердил о вечном –
В меня бросали вы каменьями.
Вы в исступленье скоротечном
Моими тешились мученьями.

Я покидаю вас, изгнанник, –
Моей свободы вы не свяжете.
Бегу – согбенный, бледный странник –
Меж золотистых, хлебных пажитей.

Бегу во ржи, межой, по кочкам –
Необозримыми равнинами.
Перед лазурным василечком
Ударюсь в землю я сединами.

Меня коснись ты, цветик нежный.
Кропи, кропи росой хрустальною!
Я отдохну душой мятежной,
Моей душой многострадальною.

Заката теплятся стыдливо
Жемчужно-розовые полосы.
И ветерок взовьет лениво
Мои серебряные волосы.

1904

 Александр Блок (1880–1921)

Творчество Александра Блока во многом определилось эстетикой одного из модернистских литературных течений того времени — символизма. Именно с ним связаны основные темы, идеи и образы блоковской лирики, ее художественные средства и приемы. В кругу символистов Блок занимает особое место. Разделяя во многом их эстетические убеждения, он не был сторонником крайнего индивидуализма и пессимизма, проповедником искусства для искусства, экспериментатором, отрицающим предыдущую традицию. Используя и трансформируя идеи символизма, его методы, поэт сумел выразить не только свой внутренний мир, но и жизнь эпохи, жизнь России. [2]

* * *
Что будет в сердце, в мыслях и в уме,
Когда, любя таинственно и нежно,
Вампира ты увидишь в полутьме
С глазами, полными, как океан безбрежный?

Я вижу женщину. Она бросала страсть
Глазами чудными и страшными, как пламень.
Казалось, вся земли и неба власть
Таилась в них,— а сердце было камень.

Она смеялась смехом сатаны,
И этот смех отталкивал и жалил.
Глаза сверкали, радости полны,
И каждый в них хоть часть души оставил.

О, если б броситься и жадно обнимать,
И целовать, и выпить страсть вампира,
Потом убить, на части растерзать
И части сердца трепетно слагать
К ногам на миг забытого кумира!

30 сентября 1898

ФАБРИКА

В соседнем доме окна жолты.
По вечерам — по вечерам
Скрипят задумчивые болты,
Подходят люди к воротам.

И глухо заперты ворота,
А на стене — а на стене
Недвижный кто-то, черный кто-то
Людей считает в тишине.

Я слышу всё с моей вершины:
Он медным голосом зовет
Согнуть измученные спины
Внизу собравшийся народ.

Они войдут и разбредутся,
Навалят на спины кули.
И в желтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.

1903

* * *
В голубой далекой спаленке
Твой ребенок опочил.
Тихо вылез карлик маленький
И часы остановил.

Всё, как было. Только странная
Воцарилась тишина.
И в окне твоем - туманная
Только улица страшна.

Словно что-то недосказано,
Что всегда звучит, всегда...
Нить какая-то развязана,
Сочетавшая года.

И прошла ты, сонно-белая,
Вдоль по комнатам одна.
Опустила, вся несмелая,
Штору синего окна.

И потом, едва заметная,
Тонкий полог подняла.
И, как время безрассветная,
Шевелясь, поникла мгла.

Стало тихо в дальней спаленке -
Синий сумрак и покой,
Оттого, что карлик маленький
Держит маятник рукой.

1905

* * *
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам,- плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.

август 1905

РАВЕННА

Всё, что минутно, всё, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках.

Рабы сквозь римские ворота
Уже не ввозят мозаик.
И догорает позолота
В стенах прохладных базилик.

От медленных лобзаний влаги
Нежнее грубый свод гробниц,
Где зеленеют саркофаги
Святых монахов и цариц.

Безмолвны гробовые залы,
Тенист и хладен их порог,
Чтоб черный взор блаженной Галлы,
Проснувшись, камня не прожег.

Военной брани и обиды
Забыт и стерт кровавый след,
Чтобы воскресший глас Плакиды
Не пел страстей протекших лет.

Далёко отступило море,
И розы оцепили вал,
Чтоб спящий в гробе Теодорих
О буре жизни не мечтал.

А виноградные пустыни,
Дома и люди – всё гроба.
Лишь медь торжественной латыни
Поет на плитах, как труба.

Лишь в пристальном и тихом взоре
Равеннских девушек, порой,
Печаль о невозвратном море
Проходит робкой чередой.

Лишь по ночам, склонясь к долинам,
Ведя векам грядущим счет,
Тень Данта с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поет.

май – июнь 1909

* Равенна – старинный итальянский город, давший последний приют знаменитому флорентийцу Данте (1265–1321). (Прим. ред. ЧМГ)

ДЕМОН

Иди, иди за мной — покорной
И верною моей рабой.
Я на сверкнувший гребень горный
Взлечу уверенно с тобой.

Я пронесу тебя над бездной,
Ее бездонностью дразня.
Твой будет ужас бесполезный —
Лишь вдохновеньем для меня.

Я от дождя эфирной пыли
И от круженья охраню
Всей силой мышц и сенью крылий
И, вознося, не уроню.

И на горах, в сверканьи белом,
На незапятнанном лугу,
Божественно-прекрасным телом
Тебя я странно обожгу.

Ты знаешь ли, какая малость
Та человеческая ложь,
Та грустная земная жалость,
Что дикой страстью ты зовешь?

Когда же вечер станет тише,
И, околдованная мной,
Ты полететь захочешь выше
Пустыней неба огневой, —

Да, я возьму тебя с собою
И вознесу тебя туда,
Где кажется земля звездою,
Землею кажется звезда.

И, онемев от удивленья,
Ты узришь новые миры —
Невероятные виденья,
Создания моей игры...

Дрожа от страха и бессилья,
Тогда шепнешь ты: отпусти...
И, распустив тихонько крылья,
Я улыбнусь тебе: лети.

И под божественной улыбкой
Уничтожаясь на лету,
Ты полетишь, как камень зыбкий,
В сияющую пустоту...

9 июня 1910

* * *
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века —
Всё будет так. Исхода нет.

Умрёшь — начнёшь опять сначала
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

10 октября 1912

 Павел Флоренский (1882–1937)

По убеждению отца Павла все, даже самые незначительные, поступки служат или гармонии, или хаосу. Поэтому и к починке дружеских штанов он относился так же ответственно, как к исследованию вечной мерзлоты или к написанию стихотворения. Он и детей просил неспешно вникать во всякое дело. Флоренский – дочери Оле: "Филологию определяли как "искусство медленного чтения". Твоя задача – научиться читать медленно, – чем медленнее, тем лучше..." [3]

Андрею Белому

Ты священным огнём меня разом увлёк! –
песнопения волны носились...
Хризолитовых струй всюду виделся ток,
золотистые змейки искрились.

Жидким золотом вдруг засверкал океан –
огневеющим кружевом линий.
Потянулся столбом голубой фимиам
и в эфир отвердел тёмно-синий...

Апрель 1904, Москва
 

Звезде Утренней

Богородица ясная,
не оставь, помоги.
Жизнь мятётся ненастная,
обступили враги.

Розвым облачком, Нежная,
Ты в лазури скользишь, –
жду в тревоге мятежный я,
жду я мира. Дай тишь!

Пронизается алостью
далей синяя муть.
Вновь Нечаянной Радостью
не зардеется ль грудь?

Мариам ясно-взорая,
тихим оком взгляни.
Ты – Помощница скорая,
Ты засветишь огни.

Ведь в потьмах бегу тропкою
ядовитых зарниц.
И с надеждою робкою
не поднять мне ресниц.

Волоса золочёные
обвивают Звезду:
через слёзы солёные
вдаль смотрю и бреду.

Эпитафия незнакомой девочке

Нежной рукой до полдня сорвали бутон ароматный,
снежность не дав запылить знойному ветру с пути.
Жизни тебя суетой не запачкав, родимая дочка,
и непорочной взяла Скорбная Матерь от нас.

Amor fati *

День и ночь проходят ровной
чередой, а ты не видишь,
как безмолвно я страдаю
и не жалуюсь ничуть.

Было время: я подняться
думал вверх струёй фонтанной.
Но, поднявшись до вершины,
низвергался с высоты.

Я сказать тебе не смею
(да и чем ты мне поможешь?)
и, томяся неисцельно,
я стараюсь хоть заснуть.

И душа полна тоскою
(не понять тебе усопших!),
смерть повила взор печальный –
чёрным крепом мнe глаза.

Близка гибель, – Бог далече,
и Ему душой молиться
я не смею, я не в силах,
и молчу, потупя взор.

Ты же, кроткий, агнец Божий,
помолись хоть ты, коль можешь,
помолись в смиреньи чистом
за томящихся душой.

* Любовь к року

Отрывок из поэмы «Оро»

Поэма написана для моего сына Мика и приспособительно к его пониманию, – хотя, быть может, сейчас он и не поймёт всех многочисленных намёков этих стихов. Но по многим личным причинам мне необходимо посвятить поэму именно Мику, пусть она будет ему хотя бы впоследствии памятью об отце.

ПОСВЯЩЕНИЕ

Ты свет увидел, бедный Мик,
Когда спасён был в смутный миг.
Отец твой бегством лишь и жил,
Замуровавшись средь могил –
Могил души. Могу ль назвать
Иначе дом умалишённых? Тать
Обхитил разум их, и крик
Застыл пустой. Я к ним проник.
Там воздух по ночам густел
Обрывками сотлевших тел –
Страстей безликих, всё живых;
Там стон страдальцев не затих,
Хотя сменил уже на тьму
Им рок врачебную тюрьму.

Увы, в голодный, жуткий год
Какой подарок кто найдёт?
Искал кругом, что Мику дать –
И дар нашёлся: благодать.
Хотелось мне, чтоб Божья тишь
Тебя укрыла, мой малыш.

Был старец – праведный Давид.
Сам в рое жалящих обид
И жгучих язвий, Бога Сил
Он Имя сладкое хранил.
Однажды видит он во сне
Судьбу мою – награду мне.
Двойную благодать сулил
Излить провидец Иоил
Во дни предельные скорбей.
Мы не дошли до крайних дней.
Но сон вещал, что Бог двойным
Мне разум просветит Святым
Дыханьем уст Своих, что ждёт
Меня и мудрость и почёт.
И вот, двойную благодать
Тебе решил я передать
И так сказал себе. С тех пор
Спустился я с высоких гор,
Где тёмносинь эфир небес,
Во мглу долин, в унылый лес,
Блужданьем тёмным утомлён,
Я помню прошлое, как сон...
Текли печальные года.
Но никогда, но никогда
Тебя не забывал отец,
Мой хрупкий, маленький птенец.
Себе я сердце разорвать
Готов был, только б мир и гладь
Тебя окутали. Полёт
Событий кружит и влечёт.
В тревоге смутной, средь невзгод
Шёл день за днём, за годом год.
Ты рос, но слабый, бледен, мал
И с детства горести познал.
За сроком новый срок скользит.
Но не фосфат же инозит
Удобрит нив душевных новь –
Восполнит ласку и любовь.
Какой аптечный препарат
Вспоит сердечный чахлый сад?
Заменит солнечный привет,
Когда тебя со мною нет?
Но знал: не должно мне роптать.
Прошли года –
           не два, не пять,
А много безуханных лет,
Как звенья внутренних побед.
Себя смиряя вновь и вновь,
Я в жилах заморозил кровь,
Благоуханье тёплых роз
Замуровал в льдяной торос.
Так мысли пламенной прибой
Остыв, закован сам собой.

С тобой в разлуке вот опять.
Тебе лишь повесть рассказать
Могу с своих унылых нар –
Любви бессильной жалкий дар.
Но не хотел бы уронить
Из рук ослабших Парки нить,
Стрясти земную пыль и прах,
Пока не выскажусь в стихах.
«Цветы осенние милей
Роскошных первенцев полей».
Так пусть над кровом мерзлоты
Взростут последние цветы.

I

Восторги пламенной души
И чувства, взросшие в тиши,
Война, разбои, царский гнев,
Свирели хрупкий сей напев,
И первые цветы любви,
Иль как иначе назови –
Хоть годы юные проказ –
Воспеты были много раз.

Божеств, героев и царей
Деянья режут глаз. Скорей
Забудь о них. К тому ж давно
О них писать запрещено.

В поэмах солнце и закат
Победным золотом горят,
А ссохшийся поблёклый лист
Пронизан светом и лучист.

Весь мир описан и воспет,
И, кажется, веками нет
Угла в подсолнечной, где стих
Не наследил бы стоп своих.

Но тематический исток
Мне даст холодный сверхвосток:
От перевала Эвота
Течёт он – словом мерзлота.

1934–1937

 Александр Тиняков (1886–1934)

Человечество

Я ненавижу человечество. / К. Бальмонт

В ночи изначальной, безлунной, беззвездной,
Меж рытвин, зловонных болот, пустырей,
Идущие в бездну, рожденные бездной
Потомки полипов, медуз и червей!

Вам ветры приносят дыханье отравы,
Снега — предвещают грядущую Смерть,
И дни ваши тусклы, как осенью травы,
И радости ломки, как сгнившая жердь.

И в сердце свое я вонзаю проклятья
За то, что я в цепи позорной звено,
За то, что ношу человека печать я,
За то, что и мне быть рабом суждено.

Декабрь 1905

Morituri

Воля к жизни, воля злая... / Ф. Сологуб 

Мы все morituri,
Мы все — обреченные,
Проклятием фурий
На муку рожденные.

Над всеми простерли
Свой полог страдания:
У каждого в горле
Таятся рыдания.

У каждого в сердце
Томления кроются,
Но в счастие дверцы
Вовек не откроются.

Судьба ли нас, Бог ли
Карает, не милуя?
Но все мы иссохли,
Но все мы бескрылые!

Скорее погасим
Любовь и желания
И души украсим
Венком умирания!..

22 января 1910
Москва

Мысли мертвеца

Мой труп в могиле разлагается.
И в полновластной тишине,
Я чую – тленье пробирается,
Как жаба скользкая, по мне.

Лицо прорезали мне полосы,
Язык мой пухнущий гниет,
От кожи прочь отстали волосы
И стал проваливаться рот.

И слышу: мысли неизжитые
Рыдают в черепе моем.
Как дети, в комнатах забытые,
Когда объят пожаром дом.

Я слышу их призыв отчаянный,
Их крик безумный: «Отвори!»
Но крепок череп, смертью спаянный,
Они останутся внутри.

Зажжет их пламя разложения,
Зальет их сукровицы яд
И – после долгого борения –
Их черви трупные съедят!

18-19 мая 1910
Москва

Список источников и литературы