Серебряный век русской поэзии

90-е

Акмеизм

• Николай Гумилев (1886–1921) – расстрелян 26.08.1921. Реабилитирован в 1992.
• Михаил Зенкевич (1886–1973)
• Владимир Нарбут (1888–1938) – арестован 26.10.36 за антисоветскую агитацию. Расстрелян 14.04.38 на Дальнем Востоке. Реабилитирован в 1956.
• Анна Ахматова (1889–1966)
• Осип Мандельштам (1891–1938) – арестован на пять лет. Умер в больничном бараке пересыльного лагеря недалеко от Владивостока.
• Мария Скобцова (1891–1945) – казнена 31.03.1945 в газовой камере концлагеря в 90 км от Берлина, за неделю до освобождения.  
• Георгий Иванов (1894–1958)

Футуризм

• Елена Гуро (1877–1913)
• Василий Каменский (1884–1961)
• Велимир Хлебников (1885–1922)
• Игорь Северянин (1887–1941)
• Рюрик Ивнев (1891–1981)
• Владимир Маяковский (1893–1930) – застрелился 14.04.30 в коммунальной квартире на Лубянке.

Крестьянская поэзия

• Николай Клюев (1884–1937) – расстрелян в Томске 23–25 октября 1937 года (за неоконченный цикл «Разруха»)
• Сергей Есенин (1895–1925) – повесился в ленинградской гостинице «Англетер» 28.12.25, через неделю после выписки из психоневрологической клиники.

Революционно-демократическая, пролетарская поэзия 

• Максим Горький (1868–1936)
• Галина Галина (1873–1942)

 90-е годы XIX века

Константин Случевский (1837–1904)

* * *
Упала молния в ручей.
Вода не стала горячей.
А что ручей до дна пронзен,
Сквозь шелест струй не слышит он.

Зато и молнии струя,
Упав, лишилась бытия.
Другого не было пути...
И я прощу, и ты прости.

1901

* * *
Пред великою толпою
Музыканты исполняли
Что-то полное покоя,
Что-то близкое к печали;

Скромно плакали гобои
В излияньях пасторальных,
Кружевные лились звуки
В чудных фразах музыкальных...

Но толпа вокруг шумела:
Ей нужны иные трели!
Спой ей песню о безумье,
О поруганной постели;

Дай ей резких полутонов,

Тактом такт перешибая,
И она зарукоплещет,
Ублажась и понимая...

1900

* * *
В час смерти я имел немало превращений...
В последних проблесках горевшего ума
Скользило множество таинственных видений
Без связи между них... Как некая тесьма,

Одни вослед другим, являлись дни былые,
И нагнетали ум мои деянья злые;
Раскаивался я и в том, и в этом дне!
Как бы чистилище работало во мне!

С невыразимою словами быстротою
Я исповедовал себя перед собою,
Ловил, подыскивал хоть искорки добра,
Но все не умирал! Я слышал: "Не пора!"

1902

* * *
Вконец окружены туманом прежних дней,
Всё неподвижней мы, в желаньях тяжелей;
Всё у́же горизонт, беззвучнее мечты,
На всё спускаются завесы и щиты...

Глядишь в прошедшее, как в малое окно;
Там всё так явственно, так всё озарено,
Там светят тысячи таинственных огней;
А тут — совсем темно и, что ни час, темней...

Весь свет прошедшего как бы голубоват.
Цвет взглядов юности! Давно погасший взгляд.
И сам я освещен сиянием зари...
Заря в свершившемся! Любуйся и смотри!..

Как ясно чувствую и как понятно мне,
Что жизнь была полней в той светлой стороне!
И что за даль видна за маленьким окном —
В моем свершившемся, чарующем былом!

Ведь я там был в свой час, но я не сознавал.
И слышу ясно я — мне кто-то прошептал:
«Молчи! Довольствуйся возможностью смотреть!
Но, чтоб туда пройти, ты должен умереть!»

1900

* * *
Умер я! Есть ощущения:
Не понять их, не познав
Новость первого мгновения!
Я окреп, нетленным став...
Ночь!.. Вдали земля туманная,
Мать всех в мире матерей,
Мне в былом обетованная
И очаг души моей!
Полуночница усталая,
Без меня несешься ты,
Вся больная, захудалая,
В стогнах вечной немоты...
А путям твоим и следу нет!
Но, кому бессмертным стать,
На тебе родиться следует,
На тебе и умирать!
Умер я... Там, в темной темени,
Ты мелькаешь огоньком...
Там есть смерть! Там царство времени!
Там родные мне, мой дом!
Уносись же, горе-странница,
Как корабль среди зыбей,
В мириадах звезд избранница
И очаг души моей.
Я отпетый, я отчитанный,
Молча вслед тебе смотрю,
И в трудах, в скорбях воспитанный,
Смерть пройдя, — благодарю...

1902

 К. Р. (1858–1915)

Так подписывал свои произведения «августейший поэт» Константин Константинович Романов, внук Николая I, двоюродный дядя Николая II. Премьера на сцене его драмы в стихах «Царь Иудейский» (1913) о событиях Страстной недели и последних днях Иисуса Христа была запрещена духовной цензурой, а стихотворение «Умер бедняга в больнице военной» стало поистине народной песней. 

* * *
Умер, бедняга! В больнице военной
Долго родимый лежал;
Эту солдатскую жизнь постепенно
Тяжкий недуг доконал...
Рано его от семьи оторвали:
Горько заплакала мать,
Всю глубину материнской печали
Трудно пером описать!
С невыразимой тоскою во взоре
Мужа жена обняла;
Полную чашу великого горя
Рано она испила.
И протянул к нему с плачем ручонки
Мальчик-малютка грудной...
...Из виду скрылись родные избенки,
Край он покинул родной.
В гвардию был он назначен, в пехоту,
В полк наш по долгом пути;
Сдали его в Государеву роту
Царскую службу нести.
С виду пригожий он был новобранец,
Стройный и рослый такой,
Кровь с молоком, во всю щеку румянец,
Бойкий, смышленый, живой;
С еле заметным пушком над губами,
С честным открытым лицом,
Волосом рус, с голубыми глазами,
Ну, молодец молодцом.
Был у ефрейтора он на поруке,
К участи новой привык,
Приноровился к военной науке,
Сметливый был ученик.
Старым его уж считали солдатом,
Стал он любимцем полка;
В этом Измайловце щеголеватом
Кто бы узнал мужика!
Он безупречно во всяком наряде
Службу свою отбывал,
А по стрельбе скоро в первом разряде
Ротный его записал.
Мы бы в учебной команде зимою
Стали его обучать,
И подготовленный, он бы весною
В роту вернулся опять;
Славным со временем был бы он взводным.
Но не сбылись те мечты!
...Кончились лагери; ветром холодным
Желтые сдуло листы,
Серый спустился туман на столицу,
Льются дожди без конца...
В осень ненастную сдали в больницу
Нашего мы молодца.
Таял он, словно свеча, понемногу
В нашем суровом краю;
Кротко, безропотно Господу Богу
Отдал он душу свою.
Умер вдали от родного селенья,
Умер в разлуке с семьей,
Без материнского благословенья
Этот солдат молодой.
Ласковой, нежной рукою закрыты
Не были эти глаза,
И ни одна о той жизни прожитой
Не пролилася слеза!
Полк о кончине его известили, -
Хлопоты с мертвым пошли:
В старый одели мундир, положили
В гроб и в часовню снесли.
К выносу тела в военной больнице
Взвод был от нас наряжен...
По небу тучи неслись вереницей
В утро его похорон;
Выла и плакала снежная вьюга
С жалобным воплем таким,
Плача об участи нашего друга,
Словно рыдая над ним!
Вынесли гроб; привязали на дроги,
И по худой мостовой
Серая кляча знакомой дорогой
Их потащила рысцой.
Сзади и мы побрели за ворота,
Чтоб до угла хоть дойти:
Всюду до первого лишь поворота
Надо за гробом идти.
Дрогам вослед мы глядели, глядели
Долго с печалью немой...
Перекрестилися, шапки надели
И воротились домой...
Люди чужие солдата зароют
В мерзлой земле глубоко,
Там, за заставой, где ветры лишь воют,
Где-то в глуши далеко.
Спи же, товарищ ты наш, одиноко!
Спи же, покойся себе
В этой могилке сырой и глубокой!
Вечная память тебе!

Мыза Смерди
22 августа 1885

* * *
Когда креста нести нет мочи,
Когда тоски не побороть,
Мы к небесам возводим очи,
Творя молитву дни и ночи,
Чтобы помиловал Господь.

Но если вслед за огорченьем
Нам улыбнется счастье вновь,
Благодарим ли с умиленьем,
От всей души, всем помышленьем
Мы Божью милость и любовь?

10 июня 1899
Красное Село

  Константин Фофанов (1862–1911)

ДВА МИРА

Там белых фей живые хороводы,
Луна, любовь, признанье и мечты,
А здесь — борьба за призраки свободы,
Здесь горький плач и стоны нищеты!

Там — свет небес и радужен и мирен,
Там в храмах луч негаснущей зари.
А здесь — ряды развенчанных кумирен,
Потухшие безмолвно алтари...

То край певцов, возвышенных как боги,
То мир чудес, любви и красоты...
Здесь — злобный мир безумья и тревоги,
Певцов борьбы, тоски и суеты...

7 апреля 1886

СТАНСЫ

Мой друг, у нашего порога
Стучится бледная нужда.
Но ты не бойся, ради бога,
Ее, сподвижницы труда.

При ней звучнее песнь поэта,
И лампа поздняя моя
Горит до белого рассвета,
Как луч иного бытия.

И мир иной перед очами,
То мир восторгов и чудес,
Где плачут чистыми слезами
Во имя правды и небес.

То мир, ниспосланный от бога
Для утешенья… И тогда
Стучится слава у порога
И плачет бледная нужда!

1900

 Мирра Лохвицкая (1869–1905)

* * *
Если б счастье мое было вольным орлом,
Если б гордо он в небе парил голубом, —
Натянула б я лук свой певучей стрелой,
И живой или мертвый, а был бы он мой!

Если б счастье мое было чудным цветком,
Если б рос тот цветок на утесе крутом, —
Я достала б его, не боясь ничего,
Сорвала б и упилась дыханьем его!

Если б счастье мое было редким кольцом
И зарыто в реке под сыпучим песком, —
Я б русалкой за ним опустилась на дно,
На руке у меня заблистало б оно!

Если б счастье мое было и сердце твоем, —
День и ночь я бы жгла его тайным огнем,
Чтобы, мне без раздела навек отдано,
Только мной трепетало и билось оно!

20 января 1891

* * *
Посмотри — блестя крылами,
Средь лазоревых зыбей,
Закружилася над нами
Пара белых голубей.

Вот они, сплетая крылья,
Без преград и без утрат,
Полны неги и бессилья,
В знойном воздухе парят.

Им одним доступно счастье,
Незнакомое с борьбой,
Это счастье — сладострастье,
Эта пара — мы с тобой!

ПИЛИГРИМЫ

Знойным солнцем палимы,
Вдаль идут пилигримы
Поклониться гробнице священной.
От одежд запыленных,
От очей просветленных
Веет радостью цели блаженной.

Тяжела их дорога —
И отставших так много,
Утомленных от зноя и пыли,
Что легли на дороге,
Что забыли о Боге,
О крылатых виденьях забыли.

Им в сияющей дали
Голоса отзвучали,
Отжурчали поющие реки.
Им — без времени павшим,
Им — до срока уставшим,
Не простится вовеки. Вовеки!

 Поликсена Соловьева (Allegro, 1867–1924)

Поликсена Сергееевна Соловьёва (20 марта 1867–16 августа 1924) – русская поэтесса и художница, дочь историка С. М. Соловьёва, сестра философа и поэта В. С. Соловьёва. Рано, в пять лет, научившись читать и писать, Поликсена Соловьёва увлеклась поэзией. >>>

***

В те мгновенья, когда перед злобой людской
Так сжимается сердце больное,
В те мгновенья, измученный тяжкой борьбой
Я хотел бы забыть все земное.

Я хотел бы лететь на незримых крылах
От людских безысходных мучений
В чудный край, где исчезнут сомненья и страх,
В край далеких и светлых видений.

Но боюсь, что и там, в той надзвездной стране,
Позабыв и печаль, и страданья,
Я порою в блаженном таинственном сне
Буду слышать земные рыданья.

«Мир Божий», Том 4, 1897

ТАЙНА СМЕРТИ

Ночь — темный тусклый взор на землю опустила,
И дремлет, и молчит, крылом не шевеля...
В тумане, как в дыму, погасли звезд кадила,
И паутиной вновь опутана земля.

Жизнь умерла кругом, но тайны воскресают.
Неуловимые, как легкий вздох ночной,
Они встают, плывут, трепещут, исчезают,
И лишь одна из них всегда во мне, со мной.

То — смерти вечная, властительная тайна;
Я чувствую ее на дне глубоких снов,
И в предрассветный час, когда проснусь случайно,
Мне слышится напев ее немолчных слов:

— Я здесь, как сердца стук и как полет мгновений,
Я — страх пред вечностью; но этот страх пройдет,
И ледяной огонь моих прикосновений
Лишь ложные черты и выжжет, и сотрет... —

И ясно вижу я в те вещие мгновенья,
Что жизнь ответа ждет — и близится ответ,
Что есть — проклятье, боль, уныние, забвенье,
Разлука страшная, — но смерти нет...

БОЛЬ

Липы неслышно роняют
В сумерках вздохи медвяные,
В небе цветы увядают
         Тускло-багряные.

Знаю, безвластна могила,
Смерть пред воскресшим смиряется...
То, в чем душа изменила,
         Не повторяется.

БЕЛАЯ ДЕВОЧКА

Ты была девочкой беленькой и маленькой
С ножками, как папиросы.
Вплетала бантик то голубой, то аленький
В свои золотые косы.
Жила в городе все свои первые годы:
Камень и пыль, камень и грязь.
Знала одну из всех сказок родной природы:
На стекле морозную вязь.
Слушала, как мать возилась с больным братишкой,
Как, ворча, бранился отец.
Ждала, пустят ли в библиотеку за книжкой:
Такой интересный конец!
По вечерам твердила длинный символ веры
И никак не могла понять,
Зачем купец спутал все товары и меры,
И надо его проверять.
А жизнь кругом мудреную пряжу сплетала,
В небывалом рождая быль.

За летом осень, за зимой весна мелькала...
Камень и грязь, камень и пыль.
И когда тебя жизнь вдруг в бескрайность степную
Умчала из злой духоты,
Ты с криком звонким упала в траву родную,
Плача и целуя цветы.
Порой мое сердце внемлет детскому крику
И бьется жарче и нежней:
Белая девочка целует повилику
И плачет над ней.

1923

Акмеизм

Николай Гумилев (1886─1921)

СОЕДИНЕНИЕ

Луна восходит на ночное небо
И, светлая, покоится влюбленно.

По озеру вечерний ветер бродит,
Целуя осчастливленную воду.

О, как божественно соединенье
Извечно созданного друг для друга!

Но люди, созданные друг для друга,
Соединяются, увы, так редко.

1917—1918

СЛОВО

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.

Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово это — Бог.

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.

Начало 1921

ШЕСТОЕ ЧУВСТВО

Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем,
И, ничего не зная о любви,
Всё ж мучится таинственным желаньем;

Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья, —

Так век за веком — скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.

Начало 1921

Михаил Зенкевич (1886─1973)

СУМРАЧНЫЙ БОГ

Сумрачный бог многоцветного мира,
Творческий дух, не познавший себя,
Мчусь я по гуще тягучей эфира,
Сонную волю на токи дробя.

И обнажая, как череп раскрытый,
Огненно-липкую жижу мозгов,
Стиснутый обручем темной орбиты, —
Солнцами вою в зигзагах кругов.

Чутко лелея душой остеклевшей
Тусклых туманностей мутные сны,
Чую, как пульс, под корой закосневшей
Пламенный вихрь золотой целины.

В жажде неплодной живого зачатья
Тщетно тоскуя, тогда я хочу
В девах-планетах для мук и распяться
Дать воплотиться цветному лучу.

Но отклоняемый силою злобной,
В небе раскинув лучистый послед,
Вдруг извергаюсь из тьмы их утробной
Красным ублюдком змеистых комет.

1912

ТЁМНОЕ РОДСТВО

О темное, утробное родство,
Зачем ползешь чудовищным последом
За светлым духом, чтоб разумным бредом
Вновь ожило всё, что в пластах мертво?

Земной коры первичные потуги,
Зачавшие божественный наш род,
И пузыри, и жаберные дуги ─
Всё в сгустке крови отразил урод.

И вновь, прорезав плотные туманы,
На теплые архейские моря,
Где отбивают тяжкий пульс вулканы,
Льет бледный свет пустынная заря.

И, размножая легких инфузорий,
Выращивая изумрудный сад,
Всё радостней и золотистей зори
Из облачного пурпура сквозят.

И солнце парит топь в полдневном жаре,
И в зарослях хвощей из затхлой мглы
Возносятся гигантских сигиллярий
Упругие и рыхлые стволы.

Косматые ─ с загнутыми клыками ─
Пасутся мамонты у мощных рек,
И в сумраке пещер под ледниками
Кремень тяжелый точит человек...

О предки дикие! Как жутко крепок
Союз наш кровный! Воли нет моей,
И я с душой мятущейся ─ лишь слепок
Давно прошедших, сумрачных теней.

И, им подвластный, солнечный рассудок,
Сгустив в мозгу кровавые пары,
Как каннибалов плящущих желудок,
Ликуя, правит темные пиры.

1912

Владимир Нарбут (1888─1938)

* * *

Одно влеченье: слышать гам,
чуть прерывающий застой,
бродя всю жизнь по хуторам
Григорием Сковородой.
Не хаты и не антресоль
прельстят, а груша у межи,
где крупной зернью ляжет соль
на ломоть выпеченной ржи.
Сверчат кузнечики.
И высь ─
сверкающая кисея.
Земля-праматерь!
Мы слились:
твое ─ мое, я ─ ты, ты ─ я.
Мешает ветер пятачки,
тень к древу пятится сама;
перекрестились ремешки,
и на плечах опять сума.
Опять долбит клюка тропу,
и сердце, что поет, журча, ─
проклюнувшее скорлупу,
баюкаемое курча*.

* «Курча» ─ цыпленок (укр.).

Анна Ахматова (1889─1966)

* * *
Дал Ты мне молодость трудную.
Сколько печали в пути.
Как же мне душу скудную
Богатой Тебе принести?
Долгую песню, льстивая,
О славе поет судьба.
Господи! я нерадивая,
Твоя скупая раба.
Ни розою, ни былинкою
Не буду в садах Отца.
Я дрожу над каждой соринкою,
Над каждым словом глупца.

19 декабря 1912

* * *
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяненная блудница,
Не знала, кто берет ее,
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.

Осень 1917

Осип Мандельштам (1891─1938)

"Его приговорили к пяти годам лагерей за контрреволюционную деятельность и отправили этапом на Дальний Восток. В 1938 году Осип Мандельштам умер, по одной из версий, в больничном лагерном бараке недалеко от Владивостока. Причина его смерти и место захоронения доподлинно неизвестны. Произведения Осипа Мандельштама были запрещены в СССР еще 20 лет." [Культура.РФ]

* * *
Дано мне тело ─ что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть, ─
Узора милого не зачеркнуть.

1909

ЗМЕЙ

Осенний сумрак - ржавое железо
Скрипит, поёт и разьедает плоть...
Что весь соблазн и все богатства Креза
Пред лезвием твоей тоски, господь!
Я как змеей танцующей измучен
И перед ней, тоскуя, трепещу,
Я не хочу души своей излучин,
И разума, и музы не хочу.
Достаточно лукавых отрицаний
Распутывать извилистый клубок;
Нет стройных слов для жалоб и признаний,
И кубок мой тяжел и неглубок.
К чему дышать? На жестких камнях пляшет
Больной удав, свиваясь и клубясь,
Качается, и тело опояшет,
И падает, внезапно утомясь.
И бесполезно, накануне казни,
Видением и пеньем потрясён,
Я слушаю, как узник, без боязни
Железа визг и ветра тёмный стон!

1910

* * *
Я вздрагиваю от холода, ─
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото ─
Приказывает мне петь.

Томись, музыкант встревоженный,
Люби, вспоминай и плачь,
И, с тусклой планеты брошенный,
Подхватывай легкий мяч!

Так вот она ─ настоящая,
С таинственным миром связь!
Какая тоска щемящая,
Какая беда стряслась!

Что если над модной лавкою
Мерцающая всегда,
Мне в сердце длинной булавкою
Опустится вдруг звезда?

1912

* * *

Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» — сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади...

1912

* * *
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина
И широкая грудь осетина.

1933

* * *
Скажи мне, чертежник пустыни,
Арабских песков геометр,
Ужели безудержность линий
Сильнее, чем дующий ветр?
— Меня не касается трепет
Его иудейских забот —
Он опыт из лепета лепит
И лепет из опыта пьет...

Ноябрь 1933 — январь 1934

* * *
И я выхожу из пространства
В запущенный сад величин
И мнимое рву постоянство
И самосознанье причин.

И твой, бесконечность, учебник
Читаю один, без людей, —
Безлиственный, дикий лечебник,
Задачник огромных корней.

Ноябрь 1933 — июль 1935

Мария Скобцова (1891─1945)

***
Кто я, Господи? Лишь самозванка,
Расточающая благодать.
Каждая царапинка и ранка
В мире говорит мне, что я мать.

Только полагаться уж довольно
На одно сцепление причин.
Камень, камень, Ты краеугольный,
Основавший в небе каждый чин.

Господи, Христос ─ чиноположник,
Приобщи к работникам меня,
Чтоб ответственней и осторожней
Расточать мне искры от огня.

Чтоб не человечьим благодушьем,
А Твоей сокровищницей сил
Мне с тоской бороться и с удушьем,
С древним змием, что людей пленил.

1932 г., Гренобль

***
Сопряжены во мне два духа, ─
Один спокойно счёт ведёт:
Сегодня воля, завтра гнёт,
Сегодня горечь, завтра мёд,
Всему есть мера, есть и счёт…
И стукают костяшки глухо…

Другой, ─ несчётный и бродяга,
Слепых и нищих поводырь.
Ну что ж Пустырь, так чрез пустырь,
Сегодня в даль, а завтра в ширь,
А послезавтра в небо тяга.

Пророчит он о граде, трусе,
О волнах огненной реки, ─
И дал его мне в вожаки
Ты, Господи Исусе.

до 1938

Георгий Иванов (1894─1958)

АКТЕРКА

Дул влажный ветер весенний,
Тускнела закатная синева,
А я на открытой сцене
Говорила прощальные слова.

И потом печально, как надо,
Косу свою расплела,
Приняла безвредного яду,
Вздохнула ─ и умерла.

Хлопали зрители негромко,
Занавес с шуршаньем упал.
Я встала. На сцене ─ потемки;
Звякнул опрокинутый бокал.

Подымаюсь по лестнице скрипучей,
Дома ждет за чаем мать.
Боже мой, как смешно, как скучно
Для ужина ─ воскресать.

1914

* * *
Облако свернулось клубком,
Катится блаженный клубок
И за голубым голубком
Розовый летит голубок.

Это угасает эфир!
Ты не позабудешь, дитя,
В солнечный, сияющий мир
Крылья, что простерты, летя...

Именем любовь назови!
Именем назвать не могу!
Имя моей вечной любви
Тает на февральском снегу!

Футуризм

Елена Гуро (1877─1913)

* * *

Сильный, красивый, богатый
Защитить не захотел...
Дрожала; прижавшись в худом платке.
Кто-то мимо проскользнул горбатый.

Город большой, ─ толку ─ учий!

Прогнали. Башмачки промокли.
Из водосточных вода текла.
И в каретах с фонарями проезжали
Мимо, мимо, мимо, ─ господа.

Он, любимый, сильный, он все может.
Он просто так, ─ не желал...
Наклонился какой-то полутемный
Позвал пить чай, обещал:
─ «Пойдем, ципа церемонная,
Развлеку вечерок!»

И тогда, как собачонка побитая, трусливо дрожа,
Поплелась за тусклым прохожим.
Была голодна.

ЛУННАЯ

Над крышами месяц пустой бродил,
Одиноки казались трубы...
Грациозно месяцу дуралей
Протягивал губы.
Видели как-то месяц в колпаке,
И ах, как мы смеялись!
«Бубенцы, бубенцы на дураке!..»

Время шло, ─ а минуты остались.
Бубенцы, бубенцы на дураке...
Так они заливались!
Месяц светил на чердаке.
И кошки заволновались.

Кто-то бродил без конца, без конца,
Танцевал и гляделся в окна,
А оттуда мигала ему пустота...
Ха, ха, ха, ─ хохотали стекла...
Можно на крыше заночевать,
Но место есть и на площади!

Улыбается вывеске фонарь,
И извощичьей лошади.

Василий Каменский (1884─1961)

* * *
Весело. Вольно. И молодо.
Все Мир Новый рожаем.
С солнца червонное золото
Падает урожаем.

Звеним. Торжествуем. Беспечны.
Будто дети ─ великие дети,
У которых сердца человечны,
А глаза на весеннем расцвете.

Станем жить. Создавать. Вспоминая
Эту песню мою бирюзовую ─
В дни чудесного волжского мая
Долю Разина ─ быль понизовую.

Между 1914 и 1918

Осенью

Опрокинутая лоханка ─
Осеннее небо.
Хмурые люди ─
Объедки картофеля,
Корки арбуза и огурцов,
Мокрые носы и усы.
Взлохмаченный я у окна
Плююсь и думаю,
Ломая руки:
─ Где-то на изгибном берегу моря
Золотится песок,
Отражая солнцень.
И, может быть, ищет девушка
Ясного рыцаря
И зовет, перебирая камушки,
Радугой из песни глаз,
Из песни четырех крыл
На восходе гордых лебедей.
─ Туда бы ─ туда ─
Встрепенуться
К стройному берегу.
Надавить, что ли,
Умным лбом на стекло, ─
Рассердиться, ─
Крикнуть извозчика на вокзал.
Взять билет
Пермь ─ Севастополь.
А там корабли
Знают пути.

Велимир Хлебников (1885─1922)

***
Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй ─ пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.

1908-1909

***
Чудовище ─ жилец вершин,
С ужасным задом,
Схватило несшую кувшин,
С прелестным взглядом.
Она качалась, точно плод,
В ветвях косматых рук.
Чудовище, урод,
Довольно, тешит свой досуг.

1908-1909

* * *
Еще раз, еще раз,
Я для вас
Звезда.
Горе моряку, взявшему
Неверный угол своей ладьи
И звезды:
Он разобьется о камни,
О подводные мели.
Горе и вам, взявшим
Неверный угол сердца ко мне:
Вы разобьетесь о камни,
И камни будут надсмехаться
Над вами,
Как вы надсмехались
Надо мной.

Май 1922

Игорь Северянин (1887─1941)

Ноктюрн

Месяц гладит камыши
Сквозь сирени шалаши...
Всё ─ душа, и ни души.

Всё ─ мечта, всё ─ божество,
Вечной тайны волшебство,
Вечной жизни торжество.

Лес ─ как сказочный камыш,
А камыш ─ как лес-малыш.
Тишь ─ как жизнь, и жизнь ─ как тишь.

Колыхается туман ─
Как мечты моей обман,
Как минувшего роман...

Как душиста, хороша
Белых яблонь пороша...
Ни души, и всё ─ душа!

Декабрь 1908

Не более чем сон

Мне удивительный вчера приснился сон:
Я ехал с девушкой, стихи читавшей Блока.
Лошадка тихо шла. Шуршало колесо.
И слезы капали. И вился русый локон...

И больше ничего мой сон не содержал...
Но потрясенный им, взволнованный глубоко,
Весь день я думаю, встревожено дрожа,
О странной девушке, не позабывшей Блока...

Поэза странностей жизни

Встречаются, чтоб разлучаться...
Влюбляются, чтобы разлюбить...
Мне хочется расхохотаться,
И разрыдаться ─ и не жить!..

Клянутся, чтоб нарушить клятвы...
Мечтают, чтоб клянуть мечты...
О, скорбь тому, кому понятны
Все наслаждения тщеты!..

В деревне хочется столицы...
В столице хочется глуши...
И всюду человечьи лица
Без человеческой души...

Как часто красота уродна
И есть в уродстве красота...
Как часто низость благородна
И злы невинные уста.

Так как же не расхохотаться,
Не разрыдаться, как же жить,
Когда возможно расставаться,
Когда возможно разлюбить?!

Февраль 1916

Рюрик Ивнев (1891–1981)

* * *
С каждым часом всё ниже и ниже
Опускаюсь, падаю я.
Вот стою я, как клоун рыжий,
Изнемогающий от битья.

Захвачу я платочек рваный,
Заверну в него сухари,
И пойду пробивать туманы
И бродить до зари.

Подойдет старичок белый,
Припаду к мозольной руке,
Буду маяться день целый,
Томиться в тоске.

Он скажет: есть способ,
Я избавлю от тяжких пут,
Вот достал бы мне папиросу,
Без нес горько во рту.

Папиросу ему достану,
Он затянется, станет курить,
Словами лечить мою рану,
Душу мою лечить.

Но теперь печальна дорога
И не тяжек мой удел,
Я не смею тревожить Бога —
У него много дел.

1912

* * *
Господи! За упоминанье
Имени твоего
Не осуди мою душу.
Каждый час — (я ведь только странник!)
Слышу горькое торжество
И вижу, как храм твой рушится.
Каждый час — укол и удар,
Вздрагивает ничтожное сердце.
И вижу будущее: мерзок и стар,
Разменивая на гадости Божий дар,
Буду у чужого костра
Телом, покрытым пупырышками, греться.

1913

* * *
Душу измученную и перепачканную,
Отвратительную, но родную мою,
Господь, укрепи своею подачкою,
Видишь: я на краю.

Может быть завтра забуду о раскаянии,
Паясничая, как клоун из последнего кабака...
Всё возмутительнее и необычайнее
Моя крестящаяся рука.

1914. Новгород

* * *
Я надену колпак дурацкий
И пойду колесить по Руси,
Вдыхая запах кабацкий...
Будет в поле дождь моросить.

Будут ночи сырые, как баржи,
Затерявшиеся на реке.
Так идти бы всё дальше. Даже
Забыть про хлеб в узелке.

Не услышу я хохот звонкий.
Ах! Как сладок шум веток и трав,
Будут выть голодные волки,
Всю добычу свою сожрав.

И корявой и страшной дорогой
Буду дальше идти и идти...
Много радостей сладких, много
Можно в горьком блужданье найти.

1914

Владимир Маяковский (1893─1930)

ПОСЛУШАЙТЕ!

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают ─
значит ─ это кому-нибудь нужно?
Значит ─ кто-то хочет, чтобы они были?
Значит ─ кто-то называет эти плево́чки жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полу́денной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит ─
чтоб обязательно была звезда! ─
клянется ─
не перенесет эту беззвездную му́ку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают ─
значит ─ это кому-нибудь нужно?
Значит ─ это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!

1914

А ВСЕ-ТАКИ

Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река ─ сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.

Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно ─ у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.

Но меня не осудят, но меня не облают,
как пророку, цветами устелют мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
Я ─ наш поэт.

Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.

И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова ─ судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами подмышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

1914

ЛИЛИЧКА!

Вместо письма

Дым табачный воздух выел.
Комната ─
глава и крученыховском аде.
Вспомни ─
за этим окном
впервые
руки твои, исступленный, гладил.
Сегодня сидишь вот,
сердце в железе.
День еще ─
выгонишь, может быть, изругав.
В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав.

Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.
Всё равно
любовь моя ─
тяжкая гиря ведь ─
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.
Если быка трудом умо́рят ─
он уйдет,
разляжется в холодных водах.
Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.
Захочет покоя уставший слон ─
царственный ляжет в опожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем. 

Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
и суетных дней взметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?

Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.

26 мая 1916. Петроград

Вне групп

Иван Бунин (1870–1953)

* * *
Спокойный взор, подобный взору лани,
И всё, что в нем так нежно я любил,
Я до сих пор в печали не забыл,
Но образ твой теперь уже в тумане.

А будут дни — угаснет и печаль,
И засинеет сон воспоминанья,
Где нет уже ни счастья, ни страданья,
А только всепрощающая даль.

1901

* * *
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет — Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»

И забуду я всё — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав —
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленям припав.

14 июля 1918

Михаил Кузмин (1872–1936)

* * *
Светлая горница — моя пещера,
Мысли — птицы ручные: журавли да аисты;
Песни мои — веселые акафисты;
Любовь — всегдашняя моя вера.

Приходите ко мне, кто смутен, кто весел,
Кто обрел, кто потерял кольцо обручальное,
Чтобы бремя ваше, светлое и печальное,
Я как одёжу на гвоздик повесил.

Над горем улыбнемся, над счастьем поплачем.
Не трудно акафистов легких чтение.
Само приходит отрадное излечение
В комнате, озаренной солнцем не горячим.

Высоко окошко над любовью и тлением,
Страсть и печаль, как воск от огня, смягчаются.
Новые дороги, всегда весенние, чаются,
Простясь с тяжелым, темным томлением.

1908

* * *
Мы в слепоте как будто не знаем,
Как тот родник, что бьется в нас, —
Божественно неисчерпаем,
Свежей и нежнее каждый раз.

Печалью взвившись, спадет весельем...
Глубже и чище родной исток...
Ведь каждый день — душе новоселье,
И каждый час — светлее чертог.

Из сердца пригоршней беру я радость,
К высоким брошу небесам
Беспечной бедности святую сладость
И всё, что сделал, любя, я сам.

Всё тоньше, тоньше в эфирном горниле
Синеют тучи над купами рощ, —
И вдруг, как благость, к земле опустили
Любовь, и радугу, и дождь.

1916

Саша Черный (1880–1932)

Потомки

Наши предки лезли в клети
И шептались там не раз:
«Туго, братцы... Видно, дети
Будут жить вольготней нас».

Дети выросли. И эти
Лезли в клети в грозный час
И вздыхали. «Наши дети
Встретят солнце после нас».

Нынче так же, как вовеки,
Утешение одно
Наши дети будут в Мекке,
Если нам не суждено.

Даже сроки предсказали:
Кто — лет двести, кто — пятьсот,
А пока лежи в печали
И мычи, как идиот.

Разукрашенные дули,
Мир умыт, причесан, мил...
Лет чрез двести? Черта в стуле!
Разве я Мафусаил?

Я, как филин, на обломках
Переломанных богов.
В неродившихся потомках
Нет мне братьев и врагов.

Я хочу немножко света
Для себя, пока я жив;
От портного до поэта —
Всем понятен мой призыв...

А потомки... Пусть потомки,
Исполняя жребий свой
И кляня свои потемки,
Лупят в стенку головой!

1908

Экспромт

И мы когда-то, как Тиль-Тиль,
Неслись за Синей птицей!
Когда нам вставили фитиль —
Мы увлеклись синицей.

Mы шли за нею много миль —
Вернулись с Черной птицей!
Синицу нашу ты, Тиль-Тиль,
Не встретил за границей?

1909

Молитва

Благодарю тебя, создатель,
Что я в житейской кутерьме
Не депутат и не издатель
И не сижу еще в тюрьме. 

Благодарю тебя, могучий,
Что мне не вырвали язык,
Что я, как нищий, верю в случай
И к всякой мерзости привык. 

Благодарю тебя, единый,
Что в Третью Думу я не взят,—
От всей души, с блаженной миной
Благодарю тебя стократ. 

Благодарю тебя, мой боже,
Что смертный час, гроза глупцов,
Из разлагающейся кожи
Исторгнет дух в конце концов. 

И вот тогда, молю беззвучно,
Дай мне исчезнуть в черной мгле,—
В раю мне будет очень скучно,
А ад я видел на земле.

Алексей Н. Толстой (1883–1945)

ХЛОЯ

Зеленые крылья весны
Пахнули травой и смолою...

Я вижу далекие сны —
Летящую в зелени Хлою,
Колдунью, как ивовый прут,
Цветущую сильно и тонко.
«Эй, Дафнис!» И в дремлющий пруд,
Купая, бросает козленка.
Спешу к ней, и плещет трава;
Но скрылась куда же ты, Хлоя?
Священных деревьев листва
Темнеет к полудню от зноя.
«Эй, Дафнис!» И смех издали...
Несутся деревья навстречу;
Туман от несохлой земли
Отвел мимолетную встречу.
«Эй, Дафнис!» Но дальний прибой
Шумит прибережной волною...
Где встречусь, о Хлоя, с тобой
Крылатой, зеленой весною?

1909

Сергей Городецкий (1884─1967)

СТАВЯТ ЯРИЛУ

Оточили кремнёвый топор,
Собрались на зеленый ковер,
Собрались под зеленый шатер.
Там белеется ствол обнаженный,
Там белеется липовый ствол.
Липа, нежное дерево, липа —
Липовый ствол
Обнаженный.

Впереди, седовласый, космат,
Подвигается старый ведун.
Пережил он две тысячи лун,
Хоронил он топор.
От далеких озер
Он пришел.
Ему первый удар
В белый ствол.

Вот две жрицы десятой весны
Старику отданы.
В их глазах
Только страх,
И, как ствол, их белеют тела.
Так бела
Только — нежное дерево — липа.

Взял одну и подвел,
Опрокинул на ствол,
Привязал. 

Просвистел топором —
Залился голосок
И упал.
Так ударился первый удар.

Подымали другие за ним
Тот кровавый топор,
Тот кремневый топор.
В тело раз,
В липу два
Опускали.

И кровавился ствол,
Принимая лицо.
Вот черта — это нос.
Вот дыра — это глаз.
В тело раз,
В липу два.
Покраснела трава,
Заалелся откос,
И у ног
В красных пятнах лежит
Новый бог.

16 июля 1905

ЛАЗАРЬ

Под окно мое, окошко, тихо ка́лики пришли,
Смирноглазые, седые, дети бедственной земли.

И про Лазаря запели дружно, ладно, не спеша,
Будто в этом теле давнем трепетала их душа.

Что мне Лазарь, что мне беды, а заслушался и я
Этой песни заунывной, как иного соловья.

Не слова мне пели: пело безголосое житье,
Засмотревшееся в бездну мировое бытие.

Старец нищий и старуха тосковали: где любовь,
Где земли, подъятой к счастью, нераспаханная новь?

Так легко они сплетали испитые голоса,
Будто с пеньем этой песни исходили небеса.

И с улыбкою лучистой все морщины их цвели,
Будто нету лучше песни для людей и для земли.

1912

ПУТНИЦА

Я дал ей меду и над медом
Шепнул, чтоб слаще жизнь была,
Чтоб над растерзанным народом
Померкнуло созвездье зла.

Она рукой темно-янтарной
Коснулася моей руки,
Блеснув зарницей благодарной
Из глаз, исполненных тоски,

И тихо села на пороге,
Блаженством сна озарена.
А в голубой пыли дороги
Всё шли такие ж, как она.

Май—июнь 1916
Ван

Любовь Столица (1884–1934)

ИЗ ЦИКЛА «ОСЕНЬ»

ПТИЦЕЛЕТ

В лазури спешный птицелет,
В лесах — соборованье золотом.
Мой дух земной страшится — ждет
Под вскинутым осенним молотом.

Печалясь, вянут тополя,
Но птицам облачность раздвинута!
Больная нищая земля
Для гнезд лазоревых покинута...

Над головой шуршанье крыл —
Летят и ловкие, и валкие...
— А ты, мой разум, много ль сил —
В тебе, чтоб сторгнуть страхи жалкие?

Ужель тебя своей судьбой
Скитальцы воздуха не радуют?.. —
Птенец жемчужноголубой
К моим ногам внезапно падает.

Застыл агатовый глазок
В тоске мертвеющей усталости,
А птичий рой далек, высок
Над ним пронесся, чуждый жалости.

Застыть и мне средь нив-пустынь?
Иль гласом осени приказано,
Дерзнуть — взлететь в Святую Синь,
С которой древле сердце связано?!

Увы! Мой дух страшится, ждет...
Как жажду, жажду детской веры я!
Над головой эфиромет
Вздымает крылья желто-серыя.

1908

Владислав Ходасевич (1886–1939)

* * *
Вокруг меня кольцо сжимается,
Неслышно подползает сон...
О, как печально улыбается,
Скрываясь в занавесях, он!

Как заунывно заливается
В трубе промерзлой — ветра вой!
Вокруг меня кольцо сжимается,
Вокруг чела Тоска сплетается
Моей короной роковой.

18 ноября 1906

* * *
Века, прошедшие над миром,
Протяжным голосом теней
Еще взывают к нашим лирам
Из-за стигийских камышей.

И мы, заслышав стон и скрежет,
Ступаем на Орфеев путь,
И наш напев, как солнце, нежит
Их остывающую грудь.

Былых волнений воскреситель,
Несет теням любой из нас
В их безутешную обитель
Свой упоительный рассказ.

В беззвездном сумраке Эреба,
Вокруг певца сплотясь тесней,
Родное вспоминает небо
Хор воздыхающих теней.

Но горе! мы порой дерзаем
Всё то в напевы лир влагать,
Чем собственный наш век терзаем,
На чем легла его печать.

И тени слушают недвижно,
Подняв углы высоких плеч,
И мертвым предкам непостижна
Потомков суетная речь.

Конец 1912

* * *
В заботах каждого дня
Живу, – а душа под спудом
Каким-то пламенным чудом
Живет помимо меня.

И часто, спеша к трамваю,
Иль над книгой лицо склоня,
Вдруг слышу ропот огня –
И глаза закрываю.

14 декабря 1916 – 7 января 1917

Наталия Крандиевская (1888–1963)

***
Начало жизни было – звук.
Спираль во мгле гудела, пела,
Торжественный сужая круг,
Пока ядро не затвердело.

И стала сердцевиной твердь,
Цветущей, грубой плотью звука.
И стала музыка порукой
Того, что мы вернемся в смерть.

1916

* * *
Когда подругою небесной
Зовет меня влюбленный друг, –
Какою бурею телесной
Ему ответствует мой дух.

Какою ревностью горячей
Душа к земле пригвождена!
Не называй меня иначе, –
Я только смертная жена.

Я знаю пыльные дороги,
На милой коже тлен и тень,
И каждый пестрый и убогий,
Закату обреченный день.

И все блаженные юродства
Неутоляющей любви,
Когда два духа ищут сходства
В одной судьбе, в одной крови.

Благословим светло и просто
Земное, горькое вино,
Пока иным в тиши погоста
Нам причаститься не дано.

1918

Мариэтта Шагинян (1888–1982)

РОКОВЫЕ СТРАНСТВИЯ

Автору «Элексира Сатаны»

Есть час, — в него, быть может, Яков
Увидел путь на небеса, —
Когда земных вещей и знаков
Открыты взору чудеса.
В тот час, как башни из тумана,
Пред нами явственно встают
Земного странствованья планы
И сна последнего приют...
Ты строишь храм СВОИМ потерям,
Но учат Божьи чертежи:
Мы все ОДНИ пространства мерим,
ОДНИ минуем рубежи.

Судьбы узор однообразный,
Узлов не путая своих,
Проводит души сквозь соблазны
Всё тех же странствий роковых...
И вновь любя, и вновь теряя,
И отрекаясь, и греша,
Я неизбежно повторяю
Твой путь, ушедшая душа!
Как бы в веках проходим все мы
Пред Созерцающим Лицом,
Геометрические схемы
Задачи, заданной Творцом.

1915

Александр Вертинский (1889–1957)

***
Я сегодня смеюсь над собой...
Мне так хочется счастья и ласки,
Мне так хочется глупенькой сказки,
Детской сказки наивной, смешной.

Я устал от белил и румян
И от вечной трагической маски,
Я хочу хоть немножечко ласки,
Чтоб забыть этот дикий обман.

Я сегодня смеюсь над собой:
Мне так хочется счастья и ласки,
Мне так хочется глупенькой сказки,
Детской сказки про сон золотой...

1915

В. Холодной

Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда ушел Ваш китайчонок Ли?..
Вы, кажется, потом любили португальца,
А может быть, с малайцем Вы ушли.

В последний раз я видел Вас так близко.
В пролеты улиц Вас умчал авто.
И снится мне — в притонах Сан-Франциско
Лиловый негр Вам подает манто.

Бал Господен

В пыльный маленький город, где Вы жили ребенком,
Из Парижа весной к Вам пришел туалет.
В этом платье печальном Вы казались Орленком,
Бледным маленьким герцогом сказочных лет... 

В этом городе сонном Вы вечно мечтали
О балах, о пажах, вереницах карет
И о том, как ночами в горящем Версале
С мертвым принцем танцуете Вы менуэт... 

В этом городе сонном балов не бывало,
Даже не было просто приличных карет.
Шли года. Вы поблекли, и платье увяло,
Ваше дивное платье «Мэзон Лавалетт». 

Но однажды сбылися мечты сумасшедшие.
Платье было надето. Фиалки цвели.
И какие-то люди, за Вами пришедшие,
В катафалке по городу Вас повезли. 

На слепых лошадях колыхались плюмажики,
Старый попик любезно кадилом махал...
Так весной в бутафорском смешном экипажике
Вы поехали к Богу на бал.

1917

* * *

Пей, моя девочка, пей, моя милая,
Это плохое вино.
Оба мы нищие, оба унылые,
Счастия нам не дано.

Нас обманули, нас ложью опутали,
Нас заставляли любить...
Хитро и тонко, так тонко запутали,
Даже не дали забыть!

Пей, моя девочка, пей, моя милая,
Это плохое вино.
Оба мы нищие, оба унылые,
Счастия нам не дано.

Выпили нас, как бокалы хрустальные
С светлым душистым вином.
Вот отчего мои песни печальные,
Вот отчего мы вдвоем.

Пей, моя девочка, пей, моя милая,
Это плохое вино.
Оба мы нищие, оба унылые,
Счастия нам не дано.

Наши сердца, как перчатки, изношены,
Нам нужно много молчать!
Чьей-то жестокой рукою мы брошены
В эту большую кровать.

Пей, моя девочка, пей, моя милая,
Это плохое вино.
Оба мы нищие, оба унылые,
Счастия нам не дано. 

1917

***

И в хаосе этого страшного мира,
Под бешеный вихрь огня
Проносится огромный, истрепанный том Шекспира
И только маленький томик — меня...

Вера Инбер (1890–1972)

***
Душе, уставшей от страсти,
От солнечных бурь и нег,
Дорого легкое счастье,
Счастье - тишайший снег.

Счастье, которое еле
Бросает звездный свет;
Легкое счастье, тяжелее
Которого нет.

Наша биография

Лошадка добрая моя,
По имени Пегас,
Ты тут как тут, чуть только
Отдам тебе приказ.
Не будь бы этого, беда —
Ходить бы мне пешком.
И только редко, иногда,
Ты молвишь мне тишком:
«Хозяюшка, повремени,
Дозволь передохнуть.
Невыносимые ремни
Мне натрудили грудь.
Путей-дорог не разузнав.
Я попадал в затор.
Карабкаясь по крутизнам,
Я ноги поистер».
Пегашка, верный мой конек,
Друг сердца моего,
Чтоб ты чего-нибудь не мог.—
Не может быть того.
Твоя испытанная прыть
Другим коням пример.
А ну-ка... надо повторить
И взять вон тот барьер...
Но надо думать, как-никак
Настанет день такой,
Когда удастся, мой бедняк,
Уйти нам на покой.
Оставив небогатый кров,
Неприхотливый скарб,
Возьмем с тобой последний ров,
Последний наш эскарп.
Перемахнем через плато,
А там — ручей и луг,
Где будет нами испито
Спокойствие, мой друг.
Старинный рыцарский пейзаж,
Приют усталых душ;
Кому придет такая блажь —
Искать такую глушь!
Живем мы, дней не торопя,
Спокойные душой.
Тревожу редко я тебя
Прогулкой небольшой.
Но чу!.. Из-за кольца лесов
Донесся в наш приют
Какой-то звук, какой-то зов —
И ты уж тут как тут.
«Хозяюшка, поторопись!
Темнеет. Путь далек.
Попробуем сначала рысь,
А там пойдем в галоп».
И снова, юные, как встарь,
Летим, барьер беря.
Горит над нами, как янтарь,
Закатная заря...
И так, покуда не погас
Вечерний этот свет,
Мы неразлучны, мой Пегас,
И нам покоя нет.
Все тот же путь, все тот же кров,
На радости скупой.
И так — пока могильный ров
Нас не возьмет с тобой.

Илья Эренбург (1891–1967)

Марина Цветаева (1892–1941)

После начала Великой Отечественной войны Марину Цветаеву отправили в эвакуацию в город Елабуга, что в Татарстане. Упаковывать вещи ей помогал Борис Пастернак. Он принёс верёвку, чтобы перевязать чемодан, и, заверяя в её крепости, пошутил: «Верёвка всё выдержит, хоть вешайся». Впоследствии ему передали, что именно на ней Цветаева в Елабуге и повесилась. [ист.]

РЕКВИЕМ

Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.

Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.

И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все ─ как будто бы под небом
И не было меня!

Изменчивой, как дети, в каждой мине,
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой.

Виолончель, и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
─ Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!

К вам всем — что мне, ни в чем не знавшей меры,
Чужие и свои?!-
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.

И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто ─ слишком грустно
И только двадцать лет,

За то, что мне прямая неизбежность ─
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,

За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
─ Послушайте!- Еще меня любите
За то, что я умру.

* * *
Два солнца стынут ─ о Господи, пощади! ─
Одно ─ на небе, другое ─ в моей груди.

Как эти солнца ─ прощу ли себе сама? ─
Как эти солнца сводили меня с ума!

И оба стынут ─ не больно от их лучей!
И то остынет первым, что горячей.

6 октября 1915

***
Бог согнулся от заботы
И затих.
Вот и улыбнулся, вот и
Много ангелов святых

С лучезарными телами
Сотворил.
Есть с огромными крылами,
А бывают и без крыл.

Оттого и плачу много,
Оттого ─
Что взлюбила больше Бога
Милых ангелов его.

15 августа 1916

Поэты содружества «Центрифуга»

Борис Пастернак (1890–1960)

* * *
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною чёрною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.

Где, как обугленные груши,
С деревьев тысячи грачей
Сорвутся в лужи и обрушат
Сухую грусть на дно очей.

Под ней проталины чернеют,
И ветер криками изрыт,
И, чем случайней, тем вернее
Слагаются стихи навзрыд.

1912

НА ПАРОХОДЕ

Был утренник. Сводило челюсти,
И шелест листьев был как бред.
Синее оперенья селезня
Сверкал за Камою рассвет.

Гремели блюла у буфетчика.
Лакей зевал, сочтя судки.
В реке, на высоте подсвечника,
Кишмя кишели светляки.

Они свисали ниткой искристой
С прибрежных улиц. Било три.
Лакей салфеткой тщился выскрести
На бронзу всплывший стеарин.

Седой молвой, ползущей исстари,
Ночной былиной камыша
Под Пермь, на бризе, в быстром бисере
Фонарной ряби Кама шла.

Волной захлебываясь, на волос
От затопленья, за суда
Ныряла и светильней плавала
В лампаде камских вод звезда.

На пароходе пахло кушаньем
И лаком цинковых белил.
По Каме сумрак плыл с подслушанным,
Не пророня ни всплеска, плыл.

Держа в руке бокал, вы суженным
Зрачком следили за игрой
Обмолвок, вившихся за ужином,
Но вас не привлекал их рой.

Вы к былям звали собеседника,
К волне до вас прошедших дней,
Чтобы последнею отцединкой
Последней капли кануть в ней.

Был утренник. Сводило челюсти,
И шелест листьев был как бред.
Синее оперенья селезня
Сверкал за Камою рассвет.

И утро шло кровавой банею,
Как нефть разлившейся зари,
Гасить рожки в кают-компании
И городские фонари.

1916

НЕ ТРОГАТЬ

«Не трогать, свежевыкрашен», —
Душа не береглась,
И память — в пятнах икр, и щек,
И рук, и губ, и глаз.

Я больше всех удач и бед
За то тебя любил,
Что пожелтелый белый свет
С тобой — белей белил.

И мгла моя, мой друг, божусь,
Он станет как-нибудь
Белей, чем бред, чем абажур,
Чем белый бинт на лбу!

1917

Крестьянская поэзия

Николай Клюев (1884–1937)

***
Я за гранью, я в просторе
Изумрудно-голубом
И не знаю, степь иль море
Расплеснулося кругом.

Прочь ветрила размышленья,
Рифм маячные огни,
Ветром воли и забвенья
Поле-море полыхни!

Чтоб души корабль надбитый,
Путеводных волен уз,
Не на прошлого граниты
Драгоценный вынес груз!..

Колыбельны трав приливы,
Кругозор, как моря дно.
Спит ли ветер? Спят ли нивы?
Я уснул давно... Давно.

1910

Завещание

В час зловещий, в час могильный,
Об одном тебя молю:
Не смотри с тоской бессильной
На несходную зарю.

Но верна словам завета
Слезы робости утри,
И на проблески рассвета
Торжествующе смотри.

Не забудь за далью мрачной,
Средь волнующих забот,
Что взошел я новобрачно
По заре на эшафот;

Что, осилив злое горе,
Ложью жизни не дыша,
В заревое пала море
Огнекрылая душа.

Сергей Есенин (1895–1925)

В ноябре 1925 г. был госпитализирован в психоневрологическую клинику при Московском университете. Проведя на лечении менее одного месяца, 21 декабря покинул клинику и уехал в Ленинград, где поселился в гостинице "Англетер". 28 декабря 1925 г. был найден мертвым в своем гостиничном номере. Поэт покончил жизнь самоубийством на 31-м году жизни, находясь в состоянии глубокой депрессии. Похоронен в Москве на Ваганьковском кладбище. [ Энциклопедия ТАСС ] 

* * *
Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник ─
Пройдет, зайдет и вновь покинет дом.
О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом.

Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветром в даль,
Я полон дум о юности веселой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костер рябины красной,
Но никого не может он согреть.

Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадет трава,
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,
Сгребет их все в один ненужный ком...
Скажите так... что роща золотая
Отговорила милым языком.

* * *
В том краю, где жёлтая крапива
И сухой плетень,
Приютились к вербам сиротливо
Избы деревень.

Там в полях, за синей гущей лога,
В зелени озер.
Пролегла песчаная дорога
До сибирских гор.

Затерялась Русь в Мордве и Чуди,
Нипочем ей страх.
И идут по той дороге люди,
Люди в кандалах.

Все они убийцы или воры,
Как судил им рок.
Полюбил я грустные их взоры
С впадинами щек.

Много зла от радости в убийцах,
Их сердца просты,
Но кривятся в почернелых лицах
Голубые рты.

Я одну мечту, скрывая, нежу,
Что я сердцем чист.
Но и я кого-нибудь зарежу
Под осенний свист.

И меня по ветряному свею,
По тому ль песку,
Поведут с веревкою на шее
Полюбить тоску.

И когда с улыбкой мимоходом
Распрямлю я грудь,
Языком залижет непогода
Прожитой мой путь.

1916

Революционно-демократическая, пролетарская поэзия

Максим Горький (1868–1936)

ПРОЩАЙ!

Прощай! Я поднял паруса
И встал со вздохом у руля,
И резвых чаек голоса
Да белой пены полоса ─
Всё, чем прощается земля
Со мной... Прощай!

Мне даль пути грозит бедой,
И червь тоски мне сердце гложет,
И машет гривой вал седой...
Но ─ море всей своей водой
Тебя из сердца смыть не может!..
О нет!.. Прощай!

Не замедляй последний час,
Который я с тобой вдвоем
Переживал уже не раз!
Нет, больше он не сблизит нас,
Напрасно мы чего-то ждем...
Прощай!

Зачем тебя я одевал
Роскошной мантией мечты?
Любя тебя, я сознавал,
Что я себе красиво лгал
И что мечта моя ─ не ты!
Зачем? Прощай!

Любовь — всегда немного ложь,
И правда вечно в ссоре с ней;
Любви достойных долго ждешь,
А их всё нет... И создаешь
Из мяса в тряпках ─ нежных фей...
Прощай!

Прощай! Я поднял паруса
И встал со вздохом у руля,
И резвых чаек голоса
Да белой пены полоса ─
Всё, чем прощается земля
Со мной... Прощай!

1895

ПЕСНЯ О БУРЕВЕСТНИКЕ

Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, чёрной молнии подобный.

То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и ─ тучи слышат радость в смелом крике птицы.

В этом крике ─ жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике.

Чайки стонут перед бурей, ─ стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей.

И гагары тоже стонут, ─ им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает.

Глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах... Только гордый Буревестник реет смело и свободно над седым от пены морем!

Всё мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому.

Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады.

Буревестник с криком реет, чёрной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает.

Вот он носится, как демон, ─ гордый, черный демон бури, ─ и смеется, и рыдает... Он над тучами смеется, он от радости рыдает!

В гневе грома, ─ чуткий демон, ─ он давно усталость слышит, он уверен, что не скроют тучи солнца, ─ нет, не скроют!

Ветер воет... Гром грохочет...

Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая, отраженья этих молний.

─ Буря! Скоро грянет буря!

Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:

─ Пусть сильнее грянет буря!..

1901

Глафира Галина (1873–1942)

* * *
Лес рубят — молодой, нежно-зеленый лес...
А сосны старые понурились угрюмо,
И полны тягостной неразрешимой думы...
Безмолвные, глядят в немую даль небес...
Лес рубят... Потому ль, что рано он шумел?
Что на заре будил уснувшую природу?
Что молодой листвой он слишком смело пел
Про солнце, счастье и свободу?
Лес рубят... Но земля укроет семена;
Пройдут года, и мощной жизни силой
Поднимется берез зеленая стена —
И снова зашумит над братскою могилой!..

1901

* * *
Как хорошо!.. Взгляни: вдали
Огнем горит река;
Цветным ковром луга легли,
Белеют облака.
Здесь нет людей... Здесь тишина...
Здесь — только Бог да я.
Цветы да старая сосна,
Да ты, мечта моя...

См. также

• Русский символизм. Поэты-символисты на сайте "Человек.Мир.Гнозис"